Читаем без скачивания Свиток Наафранха - Борис Лисицын

Чертыхаясь и награждая друг друга самыми нелицеприятными эпитетами, мы потащились через наш зал к главному коридору. В холле находилось несколько человек, недоуменно воззрившихся на нас. И в этот момент Мейнингер издал дикий вопль. Трясущейся рукой он указал мне на гробницу Наафранха. Стеклянный колпак был разбит, крышка саркофага открыта, и его поверхность со всех сторон Бог весть каким способом отполирована до блеска.

Мы стремглав кинулись к охранникам и застали в коридоре сцену яростной борьбы сотрудников музея с группой иностранцев, судя по виду и одежде, тибетцев. Одному из них удалось вырваться, и он бросился к Наафранху. Не успели мы с Адамом пошевелиться, как он выхватил из складок своего балахона лезвие и резко полоснул себя по горлу. Пресвятые угодники!.. Пока в моем мозгу рождалась мысль: «Что же теперь будет с репутацией музея?!», нашим взорам предстала картина, которая не могла бы привидеться и в самом страшном сне.

Лужа густой крови залила мумию, пропитала бинты и стала, очевидно, просачиваться внутрь. Один из товарищей умирающего безумца радостно выкрикнул что-то вроде: «Со! Со! Де т’хамше гвало! Хла п’хам!».[2]

И тогда мумия медленно поднялась со своего ложа, спустилась на пол и шатающейся походкой направилась к выходу из холла. Две черные точки, занимающие место ее глаз, быстро увеличивались в размере. Пальцы рук Наафранха конвульсивно сжимались и разжимались, а из его утробы вырывались какие-то глухие звуки, напоминающие урчание.

Кажется, в этой ситуации только мне (не считая тибетцев, посвященных в смысл происходящего) удалось удержаться на ногах и сохранить хотя бы признаки рассудка. Все остальные попадали наземь, лишившись чувств. Адам осел на пол по стене. Его глаза были широко раскрыты, но в них не было ни намека на мысль. Я, впрочем, не собираюсь хвастаться своим мужеством — думаю, мое относительное спокойствие объяснялось только исключительной затуманенностью сознания. Хмель, однако, быстро рассеивался, особенно после того, как Наафранх стал приближаться ко мне. Вряд ли от него следовало ожидать чего-то хорошего.

Звучит нелепо, но меня почему-то больше всего поразило то обстоятельство, что шаги Наафранха оставляли на вымощенном мраморной плиткой полу крошащиеся отпечатки. А ведь его мумия весила не больше восьмидесяти фунтов. Откуда же такая тяжесть?..

Глядя на меня, Наафранх визгливо процедил: «Шерензи мисраим линг тсади хукулту кванг хиш риншен кай дуб Мененхеб». Уверен, что это был ни тибетский, ни какой иной из известных современным людям язык.

Говорящая мумия?! Не сошел ли я с ума? Может, это пьяный лихорадочный бред?

В этот момент услышал испуганный возглас совершенно не вовремя появившейся здесь Мэгги. Я едва успел подхватить на руки ее обмякшее тело и окончательно застыл перед ликом очнувшегося мертвеца. А затем из глаз Наафранха брызнула тьма (словосочетание «брызнула тьма» кажется странным, но другого я просто не в состоянии употребить для описания этого процесса). Через мгновение меня окутала непроницаемая черная пелена, которая не пропускала не только свет, но, по-видимому, и звуки. Я не слышал даже своего дыхания, не говоря уже о более далеких шумах. Если бы не ощущение колотящегося сердца и пульсирующей в висках крови, а также слабого подергивания Мэгги, я, честное слово, подумал бы, что умер.

Стоя в этом чудовищном омуте и бережно сжимая девушку, я полностью утратил контроль времени. Позже из показаний находившихся на улице людей, видевших со стороны загадочный феномен, выяснилось, что состояние абсолютной темноты и звукоизоляции продолжалось всего минут пять, причем именно на такой срок отстали часы всех, кто находился внутри.

Тьма исчезла так же резко, как и возникла, и вновь я узрел Наафранха, но это был последний взгляд на ожившую тварь. За какие-то доли секунды мумия, рухнув на пол, рассыпалась на части. Ветер, ворвавшийся в здание через неизвестно кем разбитое оконное стекло, развеял кучу бинтов, обнажив под ними труху и пыль. Увы, она обратилась в прах, и это обстоятельство едва не вызвало у меня слезы отчаяния и досады.

Затем, переведя взор на статую Мененхеба, я был поражен — в голове оказавшейся полой скульптуры зияла большая дыра. Края зазубрин дыры торчали наружу — значит, нечто вырвалось из недр статуи. Что это было?.. Куда оно делось?.. Боже, как я устал от этих загадок…

В состоянии прострации я наблюдал за происходящим вокруг. Мистер Вейсман, как оказалось, пришел в музей в сопровождении своего нового фаворита — молодого археолога Уилсона. Чуть ли не силком вырвав у меня плачущую Мэгги, он доверил ее заботам Уилсона и принялся рассматривать последствия кошмарного инцидента. Элен хлопотала возле мужа, который всхлипывал и непрерывно повторял одну фразу: «Господи, смилуйся над нами!», и я обратил внимание на то, что у него, как и у всех присутствовавших при буйстве мумии, из носа и рта текла кровь. Почему-то лишь я избегнул этой неприятности.

К людям постепенно возвращалось сознание, и они задавались вопросом, что же тут случилось. Невозмутимые тибетцы мирно сдались полиции и словно бы отрешились от окружающей обстановки. Где-то уже суетились репортеры, бравшие интервью у свидетелей.

С олимпийским спокойствием я выслушал требование Вейсмана явиться к нему в кабинет в пятнадцать часов и дать исчерпывающие объяснения по поводу этого события. Наивный лепет Уилсона о каких-то биохимических реакциях, способствовавших высвобождению скрытой энергии и заставивших мумию механически двигаться, я пропустил мимо ушей. Сообщение охранников о том, что они застали днем в одном из служебных помещений прятавшихся тибетцев, которым, очевидно, удалось ночью проникнуть в музей и нанести вред саркофагу, меня почти не заинтересовало. Вейсман еще продолжал что-то возмущенно выговаривать мне, когда я молча надел плащ и шляпу и, не попрощавшись, вышел на улицу. На трамвае я доехал домой и сразу лег спать.

Часов в шесть вечера мне позвонил заведующий кафедрой. После упрека в том, что я не выполнил его последнее распоряжение, на меня обрушился град обвинений, начиная от участия в скандальных историях на кладбище и в склепе Натингейлов и заканчивая глупыми фокусами в музее. Вейсман говорил о каких-то судах, которыми грозили посетители музея за причиненный моральный и физический ущерб. «И что я скажу страховой компании?» — с отчаянием вопрошал он. — «Полиция тоже желает знать, в чем дело». Далее покатились напоминания о моем халатном отношении к работе в Университете, безразличии к педагогическим обязанностям, систематических опозданиях, частых прогулах, приходе на работу в нетрезвом состоянии и распитии спиртного на рабочем месте, недостойном поведении по отношению к студенткам и сотрудницам университета и еще великом множестве моих мнимых и действительных прегрешений. Гневная филиппика закончилась угрозой уволить меня. «Сэр, вы не допустите меня к экспедиции в Палестину?» — спокойно спросил я. «Об этом не может идти и речи». «Тогда всего хорошего», — и я повесил трубку.