Читаем без скачивания Демьян Бедный - Ирина Бразуль

Работая всю жизнь без кнута, подстегиваемый исключительно собственным неукротимым желанием всюду поспеть, по выражению Горького, «вмешаться в самую гущу жизни… месить ее так и этак… тому — помешать, этому — помочь», Демьян просто не видел себя никогда без связи с делом. Что же сказать за него о том времени, когда дел не стало? Только одно: никакие обстоятельства не могли заставить его бросить работу.

Вероятно, поэт даже не вспоминал в эти дни о своей старой басне «Пушка и соха». Написана она была в 1914 году, и смысл ее заключался в антивоенном призыве: грохочущая весь день пушка удивленно спрашивает соху, что она-то здесь делала? «Пахала, — молвила соха, — пахала». Это странно пушке, утверждающей, что теперь сохе осталось лишь отдыхать, но та стоит на своем: «Пахать, — соха сказала пушке, — пахать!»

Поэт каждый день садился за работу. Уже не связанный с той живой жизнью, которая обогащала его впечатлениями, он обратился к народному творчеству. В. Сидельников, возглавлявший отдел народного творчества Литературного музея, рассказывал, что поэт в сороковом году… «часто заходил в наш отдел, интересовался работой, а главное, его привлекал фольклорный материал… Особенно его интересовал алтайский эпос. Привлекал его и сибирский эпос. Он не раз изъявлял желание поехать туда за фольклором. Узнавал, не организуется ли фольклорная экспедиция, чтоб принять в ней участие».

В те же дни Демьян подарил Сидельникову свою книгу с надписью:

Мне заяц пересек дорогу,И я напраслину терплю.Все ж оживаю понемногу,Ценю друзей и Вас, ей-богу,Этнографически люблю!..

Но экспедиции все не было, да и в одном из писем читаем извинения за опоздание с ответом: «Хворал».

Наконец после некоторых колебаний выбор темы пал на давно привлекавшую внимание Демьяна книгу «Дореволюционный фольклор на Урале», в которой были помещены сказы талантливейшего сказителя Хмелинина — «дедушки Слышко». И раньше собирался добраться до Хмелинина — все руки не доходили. Теперь сел.

Демьян Бедный знал о том, что по этим сказам уже работал Бажов, создавший «Малахитовую шкатулку»; мало того, при первой публикации Бажова защитил его от обвинений в «фальсификации фольклора». Может быть, именно это обстоятельство и дало повод поэту рассматривать труд Бажова не как оригинальное сочинение профессионала, а просто как обработку текстов сказителя?

Так или иначе, обратившись к первоисточнику, Демьян написал двенадцать тысяч строк. И после сознался, что смотреть на написанное не хочется: «Выходит, если я пользовался Хмелининым — мой стихотворный пересказ имеет цену — если я пересказал Бажова — грош цена моему пересказу». «Я оказался в положении Пушкина, попавшегося на мистификацию Меримэ».

Чтобы понять отношение поэта к народному творчеству, можно обратиться к десяткам его высказываний. Но довольно и одного, написанного в 1925 году автору очерка о творчестве Демьяна Бедного:

«Одно место надо Вам обязательно исправить.

Я говорю о строках, где Вы отказываете в гениальности сочинителю таких бесспорно гениальных песен, как помещенные в моей повести «Про землю, про волю» песни «Не кукушечка во сыром бору куковала» и «Не шумите-ка вы, ах да ветры буйные». Дело в том, что над этими песнями стоит заголовок: «Песни народные», и таковыми они и являются. Я их поместил, не меняя ни словечка. Так что при ссылке на стихотворения, показывающие мои попытки писать народным складом, Вам придется использовать иной пример, и тут уж не будет ошибки насчет гениальности».

Очень характерен для позиций Демьяна и факт его выступления против писательницы Федоренко: он приветствовал ее книгу записей солдатских разговоров, сделанных во время империалистической войны. Но когда Федоренко объявила, что ее восторженно встреченная работа «Народ на войне» не записи, а собственное сочинение, Демьян рассвирепел. Как ни мало вяжется с поэтом слово «благоговейно», но, пожалуй, только оно определяет его отношение к народному творчеству. В 1940 году само это отношение будто обернулось против него.

Однако нужно не только работать. Надо зарабатывать. Жить. Выписывать газеты. Угощать тех немногих, кто навещает. Продать библиотеку? Нет! Это исключено. Пора лишь, пожалуй, подумать о том, чтобы передать ее в верные руки. После долгих размышлений поэт дарит книги Литературному музею, оговаривая только оплату части, что приходится на долю бывшей жены. А на жизнь он зарабатывает писанием текстов для цирковых программ. Любовь к цирку — старая привязанность, а управляющий — Данкман так же, как Смирнов-Сокольский и несколько других старых друзей, бывает на Рождественском бульваре и сейчас. Демьяну остается только придумывать себе псевдонимы.

Иногда с периферии приходят запоздалые свидетельства о былом размахе работы: в Харькове сделан перевод на украинский «Нового завета без изъяна евангелиста Демьяна».

«Могу ли я Вас не благодарить? — пишет в Харьков поэт. — Но что дальше? Вы, вероятно, из газет знаете, как мне аукаются растрижды проклятые «Богатыри», писать которые я согласился в несчастную для меня минуту… А вот теперь я расплачиваюсь за это и впереди вижу мало хорошего. В связи с этим я не предвижу радости и для Вас: сомнительно, чтобы теперь Ваш перевод взяло какое-либо издательство… И перед Вами мне как-то стыдно, что вроде бы я подвел Вас и пропадет надолго или задержится Ваш труд».

Это письмо подписано: «Е. Придворов», словно вне партии он уже больше не считает себя и Демьяном Бедным… Литература вне партийной связи для него не существовала. Давно сказал о себе! «Не зная, какой он там был литератор, я знал хорошо, сколь он злой агитатор». И работа на цирк тоже устраивала тем, что и с его арены поэт продолжал агитировать. Для этого, правда, надо было еще уметь шутить. Шутить он, конечно, не разучился, потому что, как бы ни подписывался, оставался все тем же Демьяном.

Таким застало его воскресное утро 22 июня 1941 года. На полях незаконченной басни «Обиженный черт» запись: «…немцы-фашисты на нас напали… Завтра подам везде заявления о предоставлении мне работы на любой участок фронта. 13.15. Д. Бедный».

…Под громовые аплодисменты закончил Демьян свою речь семь лет назад на I съезде советских писателей:

«…Я принадлежу к породе крепкозубых… У меня бивни. И этими бивнями я служил революции двадцать пять лет. Верно: не молодые бивни. Старые. С надломами и почетными зазубринами, полученными в боях. Но бивни эти, смею вас уверить, еще крепкие… Искусство владеть ими приобретено не малое, и я не перестаю их подтачивать. Они должны быть в готовности. Придет грозовой момент — и враг еще не раз почувствует силу этих бивней».