Читаем без скачивания Волшебник - Колм Тойбин

Томас посмотрел на Катю, которая улыбнулась ему в ответ. Это был мир ее родителей, которые часто устраивали домашние камерные концерты. Из этого старого мира, который им пришлось оставить, возник Михаэль – единственный из них, одаренный музыкальным талантом. Томас наблюдал, как сосредоточен он на музыке, красивый и хладнокровный, как низкий звук его альта пробивается сквозь нежные трели скрипок.

Музыкальная тема развивалась, и со скрипача с виолончелистом сходили американские повадки. Дружелюбная и поджарая американская мужественность уступала место чувствительности и ранимости, превращая их в немцев или венгров из прошлого. Может быть, думал Томас, этот образ вызван к жизни мощью четырех инструментов, которые то соединялись, то умолкали, то вступали соло. Его грела мысль, что духи былых времен, духи тех, кто некогда ступал по улицам европейских городов, торопясь на репетицию, присутствовали в его новом калифорнийском доме с видом на Тихий океан.

Закончилась вторая часть, и Томас поклялся себе, что погрузится в музыку, перестав тревожить ум досужими размышлениями. Когда Нелли вышла из комнаты, он сделал вид, что не заметил. Раньше этот бетховенский квартет казался ему печальным, порой скорбным, но сейчас Томаса удивило, что, несмотря на подспудную меланхолию, ему было радостно, когда инструменты вступали, замолкали и снова развивали тему, стремясь к кульминации. Страдание было в каждой ноте, но вместе с тем в музыке чувствовалась сила, несгибаемая красота, которая спустя некоторое время, словно удивившись собственной мощи, находила разрешение в звуке, который лишал Томаса способности рассуждать, искать для всего объяснение, поглощая его душу.

Катя с Генрихом сидели, закрыв глаза. Голо с Моникой пристально следили за музыкантами. Моника подалась вперед. Едва ли Бетховен с самого начала знал, что ему суждено пройти путь от грозной напыщенности своих симфоний к неземному одиночеству этого квартета. Вероятно, это можно было назвать странным, трепетным озарением.

Как писатель, Томас хотел достичь такого же эффекта, нащупать интонацию, придумать сюжет, который выходил бы за собственные рамки и, коренясь в ярком, бравурном и очевидном, воспарял над миром обыденности, вступая туда, где дух и материя сливались, распадались и снова сливались.

Томас пошел на большой компромисс. Он мог бы стать дельцом – чистый, идеально выбритый, в пиджаке и галстуке, – сидел бы в кругу семьи в своем роскошном доме, а его книги стояли бы на полках в таком же порядке, в каком пребывали его мысли.

Томас опустил голову. Возникла заминка; Михаэль начал слишком рано. Он перестал играть, дождался сигнала первой скрипки, снова вступил, и звук его альта стал фоном для темы, которую вела скрипка, театральным задником для развертывающейся драмы. Томас заметил, что Грет вернулась и заняла место Нелли.

Когда четверо музыкантов готовы были перейти от горестной задумчивости к почти песенному завершению, Михаэль взглянул на Голо, который одобрительно кивнул. На этот раз Михаэль был безупречно точен.

Томасу казалось, что несколько раз ему удалось воспарить над миром обыденности, откуда вырастали его книги. Смерть Ганно в «Будденброках», сила желания в «Смерти в Венеции», спиритический сеанс в «Волшебной горе», возможно, где-то еще. Но это было неправдой. Он позволил суховатому юмору и социальным условностям задушить свой талант; Томас страшился того, что могло выйти из-под контроля, если он отбросит сдержанность и осторожность.

Томас мог вообразить приличие, но едва ли в эти мрачные времена оно могло сойти за добродетель. Мог вообразить гуманизм, но какой в нем прок, если теперь все зависело от воли толпы. Мог вообразить хрупкий интеллект в царстве грубой силы. И пока медленная часть двигалась к неторопливому завершению, Томас осознал, что, если бы ему хватило смелости, он мог бы вообразить зло, приоткрыть дверь в мрачную область за пределами его понимания.

Существовали два человека, ни одним из которых Томас не стал, но смог бы, сумей он проникнуть к ним в душу, изобразить их в книге. Одним был он сам, но без таланта и амбиций, однако с той же чувственностью. В демократической Германии он ощущал бы себя в своей стихии, любил бы камерную музыку, лирическую поэзию, домашний уют и умеренные реформы. Этот человек остался бы в Германии, даже превратись она в страну варваров, и постоянный страх заставлял бы его ощущать себя внутренним изгнанником.

Другим был тот, кто не знал осторожности, чье воображение было таким же неистовым и бескомпромиссным, как и его сексуальные аппетиты, человек, разрушавший тех, кто его любил, создававший аскетическое искусство, не признающее авторитетов, искусство опасное – как мир, обретающий форму. Человек, одержимый демонами и обязанный своим талантом заключенному с ними договору.

Что, если бы эти двое встретились? Какая энергия возникла бы тогда? На что была бы похожа такая книга? Какую музыку она впустила бы в мир?

Томас понимал, что должен прекратить думать о воображаемых книгах и персонажах. Прослушивание музыки неизменно вызывало в нем чувства, которые он был не в силах подавить, стремления, которые был не в силах осуществить. С тех пор как они перебрались в новый дом, идеи романов и рассказов приходили к нему, когда он слушал Шуберта или Брамса. Томас вставал и быстро шел в свой кабинет, уверенный, что сумеет облечь их в плоть, но идеи рассыпались в прах, стоило ему усесться за письменный стол.

Музыка выбивала его из колеи. Но, следуя за короткой частью с ее чудесными маршевыми и танцевальными ритмами, а затем за решительным финалом с его текучим изяществом, Томас внезапно понял, что эти двое, эти отражения его личности, уже не оставят его, как те, что приходили раньше. Им предстоит стать частью давно задуманного – романа о композиторе, который, подобно Фаусту, заключил сделку с дьяволом.

Квартет завершался, и Томас заставил себя слушать. Никаких больше мыслей о героях и романах! Только звуки, только темп, который держали альт и виолончель. Вступили обе скрипки, они пересекали орбиты друг друга, словно двух других музыкантов не существовало. Затем альт Михаэля зазвучал увереннее и тверже, он гнул свою линию, хотя и не стремился переиграть скрипки, которые заиграли с удвоенным пылом.

Если музыка способна пробуждать и хаос, и порядок, заставляя, как этот бетховенский квартет, замирать от восторга романтическую душу, то какой могла быть музыка немецкой катастрофы? Никаких маршей и барабанов. Эта музыка была бы куда нежнее и вкрадчивее. То, что произошло в Германии, вызвало к жизни музыку не только мрачную, но верткую и двусмысленную, пародийно серьезную. Эта музыка заставляла сомневаться, что одна лишь страсть к чужим землям и богатствам привела к той насмешке над культурой,