Читаем без скачивания Охота на свиней - Биргитта Тротциг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бомжиха исчезает в ранних зимних сумерках.
Семейному счастью здесь больше не бывать.
17
Вивиан сама видит: в ее глазах с каждым днем все сильней разгорается безумие, и она плачет, укрывшись за темными стеклами очков, на заднем сиденье ночного автобуса № 94, на котором колесит по кругу, коротая зимнюю ночь.
Ей хотелось бы сойти, дернуть шнурок и сойти, но если она сойдет, она не будет знать, где находится. Она будет ввергнута в жизнь, неумолимо, безнадежно ввергнута в собственную жизнь, продолжая при этом чувствовать себя в ней чужой. Где-то в городе, в незнакомом месте, сбившись с пути, в темноте и холоде, задолго до рассвета.
Сойти с автобуса, где все-таки светло и тепло, и оказаться в одиночестве в собственных потемках — нет, ничего хуже быть не может. Тогда она в конце концов проиграет свою борьбу с отчаянием и сдастся.
Потому-то она с упорством маньяка и сидит в автобусе, держась за спинку сиденья впереди себя. А тряский автобус колесит по кругу, не зная отдыха. Какие-то люди входят и выходят, но никто не садится с ней рядом, и она смотрит в окно, чтобы не видеть, как они на нее смотрят, она устала, она засыпает, но ее сон — какая-то невнятная дрема, как и те часы, когда она бодрствует; она не отличает сна от яви, и это ее пугает, она боится, что выдохнется, боится потерять рассудок.
Она знает, что если явь и сны сольются в одну неразличимую массу, ничто уже не спасет ее от демонов.
Ночь медленно переходит в день. Только рано утром, когда оживает уличное движение, когда мир наливается светом, и небо со стороны Накка благодатно розовеет, Вивиан засыпает на скамье у остановки 46-го автобуса и спит до тех пор, пока солнце не поднимается высоко в небо.
18
— Алло! Лена Мулин слушает…
Вивиан кладет трубку, дышит на ладони. Она стоит в телефонной кабине на площади Карла XII. У кафе «Опера» все еще взад и вперед снуют такси. Скоро подойдет ночной автобус. Она уже узнает водителей. Они стали с ней здороваться.
Вообще-то говоря, без перчаток уже слишком холодно, но в них трудно попасть при наборе на нужную кнопку. Вивиан снова опускает в прорезь две кроны и снова набирает номер. На этот раз трубку снимает Бёрье, в его голосе отчаяние.
— Господи, уже три часа ночи, нам завтра рано вставать. Кто бы вы ни были, неужели вы не перестанете нас мучить?
Вивиан вешает трубку. «Кто бы вы ни были…» Неужели он не догадывается? Вивиан закуривает сигарету, выдыхая на руки теплый дым.
Когда она звонит снова, они уже отключили телефон.
Нет, это не доставляет ей никакого удовольствия. Она мучается и сама.
19
В этом году она не получит рождественских подарков.
Не получит безвкусных шарфиков, которые потом придется прятать, дешевых веночков-манжет на подсвечники, за которые надо благодарить, или новых поваренных книг, которые ехидно намекают на то, что она не умеет готовить.
Но зато в этом году ей не придется ломать голову, что бы такое подарить всем треклятым родственникам господина Бьёрка.
Им несть числа, и всех их приходилось подкупать — она ведь была узурпаторшей, которую они подкармливали со своего рождественского стола.
В роли госпожи Бьёрк она опасливо покупала им подарки, тщательно обдумывая, что кому преподнести, завертывала покупки в нарядную подарочную обертку, ночи напролет рифмовала рождественские поздравления, и все для того, чтобы на Рождество родственники господина Бьёрка равнодушно вскрыли пакет, даже не удосужившись прочитать ее вирши.
— Фу, какой ужасный почерк, ничего не разберешь! — восклицала сестра господина Бьёрка.
— Майкл Джексон! Это уже старо! — ныла племянница.
— Как жаль, у меня уже есть в точности такая рубашка, — говорил сын господина Бьёрка. — Но все равно спасибо.
Все равно спасибо. Так говорил каждый из них.
И госпожа Бьёрк у каждого просила прощения.
Сама она получала от них всякую дребедень. То, что покупалось за пять-шесть дней до Рождества, когда вспоминали: «Ах, да! надо, наверно, подарить что-нибудь этой новой жене Эдвина».
И ухватив на прилавке первый попавшийся сувенир, говорили:
— Это сойдет!
Или же посылали ребенка в ближайший газетный киоск купить коробку шоколада.
— Она, наверно, стоит недорого, на́ вот пятьдесят крон.
Или же вынимали из буфета банку брусничного варенья, замечая:
— Она, наверно, в жизни своей не собирала брусники. Перевяжем банку ленточкой, вот и будет подарок!
И госпожа Бьёрк сердечно благодарила, приседала и шаркала ножкой. А тем, кто не приходил к ним на Рождество, писала:
«Спасибо, дорогая тетя, мыло так чудесно пахнет…»
«Я так обрадовалась шоколадным конфетам, можешь быть уверена, коробку мы откроем уже на Рождество…»
«Дорогая Агда, более красивых манжет для подсвечника я в жизни не видела…»
и
«Я ОБОЖАЮ БРУСНИКУ, НО К СОЖАЛЕНИЮ МНЕ САМОЙ НЕ УДАЛОСЬ СОБРАТЬ ЕЕ В ЭТОМ ГОДУ, ТАК ЧТО БОЛЬШОЕ БОЛЬШОЕ БОЛЬШОЕ БОЛЬШОЕ СПАСИБО!»
Однажды она попыталась сама заготовить впрок бруснику, протертую с сахаром. Она купила целую корзину брусники на рынке Хёторгет. А потом мешала ее и мешала, пока из глаз не потекли слезы, а на пальцах не вздулись пузыри.
Брусника превратилась в несъедобную, горькую розовую жижу, и в конце концов Вивиан вылила ее в раковину.
Но в этом году она избавлена.
Не надо гладить рождественские салфетки, не надо варить рождественскую свинину, не надо печь рождественские печенья. В этом году ей не придется мыть посуду, пока другие смотрят Доналда Дака.
Вивиан толкает перед собой тележку. От многослойной одежды Вивиан стала круглой и бесформенной. Она во весь голос поет рождественские песни: «В доме в этот вечер зажжены все свечи, в пламени свечей светло, ла-ла!»
На запруженном людьми тротуаре Хамнгатан толпа расступается перед ней, как воды Красного моря расступились перед евреями, когда они бежали из египетского рабства.
Встречные крепко прижимают к себе рождественские покупки, словно боятся, что она вырвет пакеты у них из рук, словно им совестно, что они будут встречать Рождество с родными и близкими, а она наверняка проведет его в горьком одиночестве.
Чудовищная мысль. Купив бутылку крепкого глинтвейна, Вивиан пьет его холодным прямо из горла на скамейке сквера на Далагатан. Изюм она ест прямо из пакета. И поет: «Вифлеемская звезда, она домой ведет всегда!»
Потом, разогретая алкоголем, вытягивается на скамье и засыпает. Ей снятся плетеные коврики в отчем доме, деревянные половицы, аромат испеченного матерью свежего хлеба.
Мать Вивиан никогда не пекла хлеба. Она покупала хлеб по дешевке у одной из соседок, которая развозила выпечку. И в квартире у них не было деревянных половиц, но во сне Вивиан этого не помнит.
20
Следующее воскресенье — это третий адвент. Семейство Мулин снова выходит из дома в полном составе, а Вивиан снова готова крушить и истреблять.
Не успели они скрыться из виду, как она встает со скамьи, и поправив очки и поглубже надвинув вязаную шапочку, подкатывает тележку к подъезду.
Из тележки она вынимает две тяжелые сумки. Она — Дед Мороз, который явился в гости на несколько дней раньше срока.
Впрочем нет, никакой она не Дед Мороз.
Она ангел мщения, прокуренный и озябший.
От постоянного пребывания на воздухе у нее болит голова. Стужа проникает внутрь через виски, там, где кости особенно тонкие, и заполняет все внутри. Свежий воздух разорвал ее отравленные никотином легкие, и теперь зимний холод проникает в каждую клеточку ее тела — в пальцы, на которых трескаются ногти, в ступни, которые отекают. На лице лопаются кровеносные сосуды, на носу и на щеках образовалась красноватая сетка. Кожа загрубела и стала вся как подошва, у корней волос зуд от теплой вязаной шапочки, глаза щиплет от вечного прищуривания за темными стеклами очков.
Нет, она не Дед Мороз.
Она ангел мщения, из тележки она вынула сумки с бутылками денатурата.
Это третий адвент, когда зажигают третью свечу.
21
Она знает, что должно произойти. Она отчетливо видит предстоящее.
Расплавленные пластинки слипаются в один черный комок — Моцарт, Вивальди и трио Сви-Дейнз[75] сплавляются воедино.
Загораются книги, от горящих книг занимается адский огонь.
Лопаются и вылетают стекла, шипит пыль, падают и разбиваются тяжелые декоративные украшения, с картин течет краска, вспыхивают и горят, как трут, холсты, от мебели остаются угли и пепел.
Придется Бёрье по ее примеру учиться ничего не принимать близко к сердцу.
Пеплом станет все, что он нажил трудом и скаредностью, пеплом станет все, что он наворовал.
