Читаем без скачивания Что движет солнце и светила (сборник) - Николай Семченко

Она откровенно издевалась над ним. Он понял, что все, что было там, на воде и в воде, — это просто так, между прочим, от скуки и желания помучить его. Правда, одного он никак не мог взять в толк: зачем она изображала страсть, шептала разные нежности и все такое прочее? Может, для того, чтобы ему было больнее сознавать, что им просто-напросто воспользовались — из мести, ради игры, чтобы досадить.

— Сучка! — зло сказал он и откровенно выругался.

— Ну-ну, год молчал и вдруг разгавкался, кобель! — оборвала Надя, резко выдернула свою ладонь из его руки и звонко, с наслаждением впечатала оплеуху в его щеку.

Он остолбенел, и пока приходил в себя, Надя скрылась, дробно постукивая подковками. Была в те годы такая мода: набивать крохотные подковки на каблук.

…Когда он заканчивал четвертый курс, Тамара после долгого молчания прислала не короткое, как обычно, а большое, обстоятельное письмо. Она хотела сказать всего-навсего пару-другую фраз, суть которых сводилась к тому, что встретила человека, который с неба звезд не хватает, зато надежный, крепкий и, главное, любит со всеми ее недостатками. Ему нравится как раз то, что Роман не переносил: когда она читает за едой какую-нибудь книгу и роняет на пол крошки, или забирается с ногами в кресло и мнет накидку, или надевает ту юбку, из-за которой встречные мужчины пялятся на нее во все глаза. В общем, она выходит замуж за этого человека, тем более что, извини, уже и медлить неприлично: беременная невеста — это, согласись, несколько пикантно, и уж лучше сначала оказаться в ЗАГСе, а потом — в роддоме, чем наоборот.

Обо всем этом Тамара писала длинно, зачеркивая целые предложения, вспоминала их отношения, все, что было незабываемо и прекрасно — за это она его благодарила, но так, что слова казались слишком вымученными, тщательно подогнанными друг к другу, — в общем, она не хотела, чтобы он обиделся, и пусть их расставание будет красивым, как в романе про несчастную любовь.

Тамара считала, что он ее любит и будет терзаться отчаяньем. Но Роман ничего такого не почувствовал. Он с любопытством дочитал письмо до конца, отметив несколько грамматических ошибок и улыбнувшись слову «досвиданья» Тамара по-прежнему писала его слитно, хотя он не раз напоминал ей об этом.

Странно, но Роман даже испытал странное, томительное облегчение. Такое чувство, будто вытащил наконец из пальца занозу: вроде и неприятно, но все-таки стало легче! Он знал, что многое в Тамаре придумал. Она ему почему-то казалась таинственной, романтичной, возвышенно-неземной. Может, стихов Блока начитался? А когда приезжал на каникулы, то видел совсем другую девушку — ни малейшего намека на загадочную бледность, томность взгляда или благородно-изысканные манеры.

Однажды, к его ужасу, она сказала: «Извини, я сейчас», — и скрылась за дверью платного туалета. Он представлял ее до такой степени необыкновенной, что как-то и не думал о том, что ничто человеческое ей не чуждо. Впрочем, она и сама говорила ему, смеясь: «Я такая, как есть, и ничего, пожалуйста, не выдумывай!»

А он выдумывал. Так ему было легче. Расстояние этому тоже способствовало. Роман, конечно, знал, что рано или поздно ему, может быть, придется жениться на Тамаре. Их матери уже дружили меж собой и звали друг друга не иначе, как сватья. Институтские девчонки, кажется, поставили на нем крест. Все знали, что у него давний, прочный и, кажется, счастливый роман с одноклассницей. А он как раз и не хотел его обычного, тривиального завершения — свадьбы и всего, что за этим тянется долгие-долгие годы.

Роман сочинил страстное ответное послание, которое кончалось, как припечатывалось, словом «Прощай». На самом деле он не чувствовал ни оскорбленного самолюбия, ни ревности, ничего, кроме тихого удивления: почему он когда-то решил, что страстно влюблен?

А жизнь шла своим чередом: редкие, вполне благоразумные вечеринки, лекции, зачеты и экзамены, летняя практика, изнуряющее солнце пляжа, случайные встречи и расставанья, снова — лекции, зачеты, корпение над дипломом и, о Боже, муки государственных экзаменов. Надюстину он как бы и не замечал, но, встречая ее, как-то странно напрягался и потому, наверное, не всегда успевал набросить на лицо равнодушную, холодную маску.

Вот и в тот душный день, пропитанный испарениями асфальта, людским потом, ароматами терпких цветов. Роман не успел или не захотел изобразить, что его как-то мало трогает встречная компания, в которой шла и Надюстина. Она заметила его не сразу, но, заметив, посмотрела в глаза и улыбнулась долго и щедро. У него замерло сердце.

Надя, прощально махнув веселой компании рукой, вдруг подошла к нему и взяла его за руку. Он не сразу опомнился, он не отодвинул ее от себя, напротив, неловко, как-то неуверенно и робко погладил ее ладонь:

— Ну, здравствуй!

— Здравствуй!

Это была самая прекрасная ночь в его жизни. Они бродили по набережной, сидели на всех скамейках подряд, спускались в теплую темноту аллей, и говорили, и смеялись, и целовались, конечно, и не разнимали рук.

И когда хрипло вскрикнул ранний воробей, а вслед за ним, как по команде, гаркнул хор его сородичей, Надя спросила:

— Ты будешь меня помнить?

— Конечно!

— Я завтра уезжаю. Но дело даже и не в этом. Я никогда не смогу тебя забыть, но и остаться с тобой тоже не смогу. Я чувствую, знаю: любовь для тебя — это твое представление о ней, фантазии, желания и никогда, никогда мечта не станет явью. Потому что ты все время выдумываешь что-то новое, чего в жизни пока нет…

— Послушай, это ты что-то выдумываешь, — сказал он испуганно. Начиталась, наверное, каких-то умных романов…

— Нет, я это чувствую, — тихо ответила она. — Сердцем чувствую. Ты скучный, плохой, себе на уме, но такой опасный и прекрасный!

— Ну что ты! — шепнул он и закрыл ей рот ладонью, но Надя все-таки сумела освободиться и сказала:

— Ничего никогда не выдумывай. Но если даже и выдумаешь, то не принимай это за чистую правду, — и, помолчав, вздохнула: — Когда ты ни на кого не обращал внимания и говорил, что у тебя где-то далеко есть девушка, это, знаешь, вызывало желание проверить, не романтические ли это бредни.

— Но твои «проверки» были слишком жестоки…

— Извини. Я не понимала, как на самом деле сильно тебя любила. Хотела сделать тебе больно, так больно, чтобы ты не смог спокойно жить дальше. Но больно я сделала только себе…

Может, это было странно, очень странно, но через несколько дней он почувствовал смутное беспокойство, чего-то ему не хватало, как будто бы потерял нечто важное, но все было на месте. Роман понимал, что это связано с отъездом Нади. Навряд ли они когда-нибудь увидятся: он распределился на Чукотку, она уехала на Сахалин в шахтерский город, где жили ее родители.

Однажды, то ли перепив на ночь кофе, то ли по какой другой причине, он долго ворочался, пытался читать, закрывал глаза и считал слонов, но сон долго не шел. А когда Роман начал задремывать, вдруг отчетливо, необыкновенно ясно возникла картина: звезды вверху, звезды внизу, лунные блики, взметает серебристые фонтанчики рыба — плещется неподалеку от русалки, которая обвила руками пловца. У русалки было лицо Надюстины, а мужчина — чужой, незнакомый, и его глаза светились восторгом.

Роман очнулся, включил светильник и закурил. Он живо вспомнил тот давний случай на ночном озере, но никак 'не мог представить, тем более пережить ту сцену, привидевшуюся ему. Чтобы Надя была с другим? Да ни за что!

Он измучился от мыслей о том, что более удачливый мужчина сейчас, вот в сию минуту сжимает Надю в своих объятиях, и хотелось его убить, поразить молнией-, разверзнуть под ним землю, а заодно и Надю туда же сбросить — в темноту, в ничто, в тартарары! Но испугавшись этого дикого, необузданного желания, он вдруг преисполнился к ней нежности и тихой, собачьей покорности.

А Надя ему не звонила и не писала. Впрочем, она и не обещала этого делать. Но однажды у нее, видно, что-то случилось, может быть, непоправимо тяжелое, и она послала ему телеграмму: «ХОЧУ ПРИЕХАТЬ ТЕБЕ ТЧК НАДЮСТИНА ТАК»

Его удивило это «так» в конце. Наверное, телеграфисты, как всегда, что-то напутали, скорее всего, это означало точку — «ТЧК».

Стояла зима, беспросветно-темная: днем часа три света, а потом — ночь, и от этого его душа была в каком-то полусонном состоянии и ничего не хотелось. Он равнодушно прочитал текст, долго думал, что ответить, а потом написал, как думал: «Если хочешь, приезжай. Роман». Она не приехала. И на его письма не отвечала.

…Через два с половиной года Роман получил свой первый северный отпуск на всю, что называется, катушку: почти три месяца полной свободы и ничегонеделанья плюс оплачиваемый пролет на самолете до любого пункта бывшего СССР туда и обратно — были тогда у северян такие льготы.

Во Владивостоке одна из его бывших сокурсниц, лукаво улыбаясь, сообщила: