Читаем без скачивания Марина Цветаева. Письма 1937-1941 - Марина Ивановна Цветаева

Un rêve est moins trompeur, parfois, qu’un document, —

Dors! Tu fus ce jeune homme et ce fils quoiqu’on dise…{240}

и далее:

Qu’un vain paperassier cherche, gratte et s'informe!

Même quand il a tort le poète a raison…{241} [922]

_____

Дорогая госпожа Нанни, что Вы думаете об этой книге?[923]

Мягкий приговор: мелко, вымучено, ненужно. Суровый (означает здесь «справедливый») приговор: преступление против духа. —

Написано тем, кто оправдывает самого себя — себя, то есть семью (семейный институт), себя, то есть общество, себя, то есть множество.

Они все говорят: я — и: я

И думают про кого-нибудь…[924]

К чему такая книга? Доказать, что Р<ильке> крестьянского происхождения?[925] А зачем? Разве крестьянин на самом деле больше! или меньше, чем дворянин? И что общего между крестьянством и поэтическим творчеством? Творчеством Рильке? (Разве этот Зибер вышел из пролетариев? Нет, иначе бы предки Рильке оказались рабочими!) Похож ли Рильке на своих крестьянских предков? (Да и что такое «крестьянин» — в 1300 году?)

Далее. Фотография отца и фотография матери. Может ли такой ребенок, как Р<ильке>, быть счастлив с такими родителями, даже если они любят его? (может ли такая мать — любить?) С отцом, который — но Вы ведь знаете эту книгу, я думаю сейчас про историю со шляпой[926], — и с матерью, которая, согласно даже автору книги, была насквозь фальшивой, то есть ее вообще не было[927].

Глупый он, этот зять: либо дай Райнеру других родителей, или же, если ты описываешь их достоверно, признай, что никто другой, а не только Райнер, не мог быть счастлив с такими родителями. Холодность (отец) и фальшь (мать).

Далее: Р<ильке>-ребенок. «Такой же, как другие»[928]. Это кто говорит? Зять. Откуда он это взял? Из спертого воздуха своего собственного состояния в качестве зятя и своего филистерства. Всё в Р<ильке>, да и сам Р<ильке>, противоречит счастливому детству. Рильке не мог быть счастливым ребенком — даже и в раю, не говоря уже — в таком окружении, с такими родителями. Рильке мог столь же мало быть счастливым ребенком, как и «счастливым» человеком.

Боль — это истинное слово,

Боль — великое слово,

Боль — милосердное слово

                   (св. Кунигунда)[929]

Счастье и величие несовместимы. Он туп, этот зять.

_____

Далее: военное училище[930]. Гели бы Р<ильке> сызмальства занимался гимнастикой, ему пришлось бы легче в училище; если бы его раньше отдали в училище, ему было бы и вообще легче[931]. (NB! Вероятно, и в жизни тоже!) Итак — все идет от занятий гимнастикой! И тут же, рядом, — «Урок гимнастики» самого Рильке![932] И тут же, рядом, — письмо Рильке к генерал-майору[933], где Пёльниц[934] назван адом![935] О чем думал зять, публикуя это письмо? Может быть, тоже «сочинительство»?[936]

А его юношеские стихи. Да, совсем плохо, и написано, как у всех, но зато — чувством? И к чему столько примеров и доказательств того, что они плохи? Что хотел Зибер этим доказать? Может быть, юношеское счастье Рильке (страница 82–83).

Далее: его первая любовь[937]: «Он мечтает в своих письмах о буржуазной жизни, думает о женитьбе и говорит о детях…»[938] (NB! Олимп: и у богов были дети — и какие!). «Если передать отношение Валли к Рене одним словом, то в целом его можно охарактеризовать только как флирт»[939].

Итак: Р<ильке> был ребенок, как все, и юноша, как все. Но как же вышло, что из него вырос человек не такой, как все: такой, как не все, один такой? Как это объясняет зять? Сегодня как все, завтра как все, послезавтра и т. д., и вдруг — единственный в своем роде? По воле небес или как? Либо Р<ильке> никогда не был как все, а всегда был единственный и одинокий, либо он никогда не стал таковым. То, что он никогда не стал таковым, опровергается самим фактом: книгой (лживой), написанной о нем Зибером.

Все лживо, все глупо и тупо. Потому что у нас есть еще и слово самого Рильке о его детстве и юности — слово, карающее каждую Зиберову ложь.

(Предисловие: «Конечно, у меня всего один голос, но я надеюсь» и т. д.[940] — Нет, у тебя нет голоса: вся твоя писанина смолкает, когда говорит Р<ильке> в «Уроке гимнастики».)

_____

«…Придется смириться с тем фактом, что юный Рильке не был вундеркиндом…»[941] (NB! Вундеркиндом — нет, просто — чудом{242}). «У него, собственно, не было тяжелой юности в том смысле, как мы, современные люди, это понимаем»[942] (NB! «современные люди» — и Рильке!). «О его юности нельзя написать роман (вероятно, „роман“ — мера величия для зятя), а если это сделать, придется его идеализировать»[943] (NB! Боже упаси, если за это возьмется такой, как Зибер!). «Рене Рильке не персонаж романа, а избалованный ребенок и сентиментальный юнец»[944].

…«Свои стихи, когда их никто не хотел, он раздаривал даже (!) народу»[945] — это уже низость, и, вымолвив это слово, я чувствую себя теперь совершенно спокойно…

Суровый приговор: богохульство, мягкий — низость. Мой заголовок (приговор) к этой книге: Le génie aux mains d’un gendre{243}: зятева писанина.

_____

Ну а — Рут, перво-последнее рождественское дитя Рильке{244} [946]. Ведь книга посвящена ей. А посвящение все проясняет: Моей жене Рут Зибер-Рильке.

Не так, как сделал бы Эккерман[947]:

                            Его дочери. Рут Рильке.

Дочь Рильке? Нет. Жена зятя.

_____

Да, милая госпожа, я охотно перевела бы эту книгу, если бы мне разрешили лишь одну эту мою строчку:

On n’est jamais aussi bien trahi que par les siens{245} [948].

(A кроме того, я хотела бы припечатать эти слова на лоб Зиберу и К°, лиловыми чернилами — чернилами зиберовой писанины. Но нет, такие пишут прямо на пишущей машинке!)

Милая госпожа, какой высоко и пламенно счастливой{246} я чувствовала бы себя, если бы могла это запечатлеть — написать, нет: прокричать обоим