Читаем без скачивания SoSущее - Альберт Егазаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Вырвать сердце и вручить тому, кто не умеет спать», — с ужасом повторял про себя Роман, все сильнее и сильнее сжимая рукой левую грудь.
«Вырвать», — прошептал он и тут же почувствовал, как его ладонь погружается в грудную клетку. Глубже, еще глубже. И вот наконец она нащупала что-то скользкое и пульсирующее. Сердце. Было совершенно не больно. Он сжал пальцы, пытаясь вцепиться в скользкую плоть. Плоть под пальцами скользила и перекатывалась упругими волнами. В какой-то момент ему показалось, что упругий комок накрепко зажат в кулаке.
Деримович сделал резкий рывок, и его кисть легко вылетела из груди.
С нее что-то свисало. Неужели артерии? Нет, трубка, которую он принял за сосуд, стала утончаться и сползать вниз. Это не артерия, с чего бы ей шевелиться самой по себе. Кисть его разбухла. В ней что-то билось — гибкое и сильное. Неужели оно продолжает жить вне тела? Его сердце. И как без сердца быть ему? Или не быть? Вот…
Все… Он не смог больше удерживать прущую из ладони силу и приоткрыл кулак. Между большим и указательным пальцем показался какой-то черный вырост… Еще мгновение — и вырост взвился вверх, оказавшись…
Оказавшись головой слепого змея. В глазах у Ромки потемнело, он почувствовал, что ноги не держат его. И ноги его действительно не держали, как не держал его и земляной кокон. Он стал сползать вниз, грозя безвозвратно утечь в темные глубины недр. Но тут рука Данко подхватила его. Деримович открыл глаза. Он все еще был жив. И к своему удивлению, мог двигаться.
«Вложи в того, кто без него. Кто тьмой объят, но не умеет спать, желая света в пустоте опять», — вспомнил Роман и крепче сжал пытавшегося сбежать змея.
— Ты умеешь спать? — спросил он Данко.
— Нет, светить умею, — ответил бессердечный гигант и, ехидно усмехнувшись, сделал уточнение: — До дней последних донца.
— Тогда бери! — обретя уверенность человека, идущего на отчаянный шаг, сказал Ромка и буквально вонзил руку со змеем в зияющую на груди Данко дыру. — И веди, — уже спокойно приказал он, прочитав покорность на лице этого доморощенного светоносца.
— Веду, — смиренно согласился гигант и, воздев вверх руку с горящим сердцем, двинулся в бархатную пурпурную глубь.
* * *
Платон греб размеренно, удерживая дыхательный ритм и стараясь не тратить силы на волнение. Хотя волноваться было от чего. Вода. Холодная и какая-то плотная в эту лунную ночь. Не пускает, держит, как за грудки малыша его заботливая, но строгая мать, приучающая младенца к большой воде. А тут еще течением сносит. Какой же дурень решил прикрыть заплывом Большие Овулярии? Ну, взяли бы футбол какой-нибудь сочинили. Такой, скажем: сборная глобальных паразитов против суверенных сосальщиков. Или вообще ничего сочинять не надо. Вот строители горы — собираются себе в удовольствие, в гольф-теннис играют, в спа отдыхают, лясы точат, бармы бормочут. И никакого прикрытия. Ну, строят они гору, и то не каменную, а символическую. А то, что тявкают на них антиглобалисты всякие, — тоже хорошо: немного площадных зрелищ и глобалистам не помешает.
Его мысли прервал чей-то голос, исторгнувший во тьму то ли вопль, то ли проклятие, то ли простое удивление. Странный длинный слог «воо» понесся над мелкой волной. Платон вздрогнул и, стараясь не думать о том, что спасателей здесь нет, стал работать руками с удвоенной мощью. «Вооо!» — вновь принесла река, но на сей раз с продолжением «…лга». Вот оно что — кто-то решил подбодрить себя песней.
«…Воолга, ма-ать родна-я, Воолга…» — Не закончив двустишия, голос оборвался, послышался кашель, а затем громкое бульканье. Вслед за этими тревожными звуками по воде беспорядочно забили чьи-то руки.
«Руку! Руку!» — перемежаясь с бульканьем, разливался над рекой призыв о помощи.
Платон набрал воздуху и, погрузив голову в воду, сделал около десятка мощных гребков кролем. Еще одного глотка хватило на восемь, а когда он вынырнул и вновь продолжил плавание брассом, над рекой слышались только тихие всплески неумелых пловцов.
В какой-то момент ему показалось, что его левая нога одеревенела и совсем не двигается. От возможной катастрофы сердце Онилина застучало сильнее, а тут еще он почувствовал, как сзади на него накатила одинокая волна, какая может быть от всплывшего дельфина, акулы или другой крупной рыбы. Он почему-то подумал о Нетупе с его кусающим за мудя судаком. Вспомнил верткое мускулистое тело локапалы, его нагловатую усмешку и внутренне сжался, ожидая самого… неожиданного.
Пронесло. Не судак с мудаком — лысый череп Ширяйло.
— Сус-лик, — с шумным выдохом сказал он, повернувшись к Онилину, — ла-асты того… склеил, — и, не дожидаясь ответа, погреб дальше, периодично погружая свою килеобразную голову в воду.
Платон, проводив этот торпедный катер завистливым взглядом, подумал еще и о том, что активы его недососка стремительно увеличиваются.
Хорошо бы не за счет его собственных.
* * *
— Ну, вот и пришли, — сказал светоносец, повернув к Деримовичу голову.
Ромка оглядел вставшую перед ними вполне отчетливую серую стену. Никаких просветов и дверей во внешний мир в ней не было. Стена бугрилась какими-то формами, в которых можно было узнать отдельные фигуры людей, части оружия, волну окаменевшего знамени. Все люди почему-то выступали из стены спинами, торчащими ногами и локтями. Картина выглядела барельефом спятившего художника, который решил изобразить батальную сцену с тыла. К несчастью, никакого намека на выход в ней не содержалось.
— А выход? — спросил Ромка, подходя поближе.
— Выход есть, — невозмутимо ответил Данко и наполовину вошел в стену. Рука с сердцем также пропала в сером рельефе, отчего стало темно как в преисподней. Только почему «как». Это место и было самой настоящей преисподней. Ромка кинулся вслед за Данко, но с третьего шага уперся в стену, разбив до крови лоб.
— Черт, опять забыл, — услышал Деримович, ощупывая ссадину на лбу.
Голос шел откуда-то сверху, из того места, куда вошла голова Данко.
