Читаем без скачивания Охотники за алмазами - Георгий Свиридов

Эту ленту Фарман купил еще полгода назад в Новосибирске, когда уезжал на север, и берег специально для такого торжества.

— Тогда начинаем, — сказал Бахинин и вышел вперед.

Голос у секретаря райкома был зычный, с хрипотцой, уверенный.

— Районный комитет партии и все население горячо поздравляют геологов с этой торжественной минутой, с началом бурения! Удач вам и успехов, товарищи!

Секретарь райкома с ножницами в руках шагнул к лестнице, к алой ленте.

Два баяниста заиграли туш. Люди дружно зашлепали варежками. К Далманову протиснулся сквозь толпу начхоз, розовощекий, улыбающийся и, расстегнув полушубок, протянул бутылку шампанского.

Далманов, сдерживая себя, не спеша поднялся по лестнице на буровую вместе с секретарем райкома и, размахнувшись, запустил бутылку шампанского в раскрытое устье скважины:

— Дава-ай!!

Дмитрий Ионыч, ждавший команды, махнул рукой дизелисту. Басовито взревел могучий мотор. У механизмов, на своих рабочих местах застыли бурильщики: в новеньких брезентовых робах, натянутых поверх ватных спецовок, в шапках и брезентовых рукавицах. Воздух, пронизанный морозом, казалось, звенел. Пахло моторным газом и соляркой.

На верхней площадке застыл в ожидании команды Антон Чахин, гордый званием «верхового». Четыре месяца назад он, рыбак и охотник, пришел на строительную площадку просто так, поглазеть на «геологов», и прикипел сердцем к новому делу. Антон недавно отслужил в армии, в танковых войсках, был наводчиком, и потому тянулся к железу, к механизмам. Он шел на любую работу: копал, кузнечил, плотничал, был всюду, где требовались надежные плечи и крепкая рука. А когда настала пора, пошел в бурильщики. Здесь, наверху, на морозном ветру, словно впередсмотрящий на мачте корабля, он щурил свои слегка раскосые глаза, охватывая впервые в жизни такие необъятные родные просторы. Поглядывал вниз, где толпились люди с задранными вверх головами и легкий пар стлался над ними. Последние дни Антон не один час провел на этой верхотуре, тренировался захватывать петлей звонкую трубу, «свечу», подводить ее к тальблоку и одним движением вкладывать в гнездо замка. А там, внизу, «свечу» подводили к ротору, свинчивали ее с другой, и она должна скользить вниз, в черную нору скважины.

И вот наступил долгожданный миг. Сверху хорошо видно, как застыл у пульта управления Михаил Лагутин. У своего рабочего места, у лебедки, слегка пританцовывает от нетерпения Виктор Белугин. Он бурил скважины еще в Кузбассе. Шапка сдвинута на затылок, и буйные рыжие волосы слегка припорошены снежком. Чуть в стороне, ближе к дизелям, стоит невозмутимый и молчаливый Дмитрий Ионыч. Сейчас его не узнать. Он улыбается широко, открыто, словно одаряет всех своей радостью. Здесь же, на дощатом помосте буровой, Далманов и секретарь райкома. Они о чем-то говорят, но из-за дизеля их не слышно. Гудят, наращивая обороты, моторы. Засопел мощный насос, погнал по шлангам первые порции глинистого раствора, и темный шланг, изгибающийся перед глазами Антона, чуть задрожал и запульсировал, словно живая артерия железного чудища.

Вдруг к рокоту дизелей прибавился мощный голос мотора. Дощатый настил задрожал, и эта дрожь передалась на вышку. Антону показалось, что он сейчас находится на палубе катера. С вышки, с ажурных переплетений посыпался вниз снежок, в лучах солнца снежные хлопья засверкали, как серебряные искорки, и падали на стол ротора.

— Пошел! — Фарман Далманов махнул рукой.

Тяжелый бур, сверкая зубьями, словно живой, опустился в черную пасть скважины. Антону показалось, что он уловил за скрежетом металла, за гулом двигателя, веселыми криками «ура», как тонким щелчком выстрелило шампанское. А долото, набирая обороты, ввинчивалось в податливую почву верхнего слоя земли, входило, словно нож в масло. Все быстрее, все стремительнее вращался ротор, и сотрясалась вышка, и густой тяжелый гул распространялся вокруг.

Началось путешествие к далеким подземным кладам!

Зима в Среднеобье особенная. У нее своя красота, и ее понимать надо. Зацементирует ледяным панцирем землю, укутает мягкими снегами и тайгу, и поля, и речное раздолье и празднично-нарядным сделает каждый дом, даже покосившуюся избушку превратит в теремок, разукрасит. Синеют бескрайние россыпи снегов, тихо звенит голубоватый морозный воздух, и такая дивная светлынь и чистота вокруг, что кажется, и впрямь мудрая природа ничего лишнего не сотворила на земле.

Светлынь стоит и в тайге. Тянутся к синему небу сосны, да елки, да крепыши кедры, да достать не могут, на плечах у них тяжелые белоснежные наряды лежат. А молодые деревца гнутся под тяжестью белых полушубков — еще не по плечу им богатырские зимние наряды. А в березовых колках, кажется, само солнце сошло с неба и прячется где-то в низинке, пуская лучики, и снег искрится нежным светом, сверкает, переливается. И стоят березы, опушенные инеем, прозрачные и застывшие, непередаваемо величавые и нежно хрупкие, что, кажется, тронь — и рассыплются они с тихим звоном.

Но есть и другие места в тайге, ибо не зря же усть-юганские просторы называют Мертвыми. Клубится туман над глухими распадками и низинами, где живут непонятной жизнью трясины болот, которых и самые лютые морозы сковать не могут. Источают те болота свое дыхание из гнилого нутра, и от того дыхания смрад растекается. Зверь не прокладывает свою тропу поблизости, птицы облетают стороной. Встречаются рядом с такими болотами и мертвые леса. Стоят деревья, высокие и толстые, вроде замерзшие до весны, раскинув мощные голые ветви. Только вид у них какой-то странный, будто бы стволы обиты жестью. Толкни такое дерево плечом — и оно легко поддастся, рухнет с глухим хрустом, поднимая серую труху. Деревья те давно сгнили на корню, лишь держались на крепкой, задубелой коре.

Живет тайга своей жизнью, непонятной и неразгаданной, рождает красоту, от которой глаз не отвести, и нечисть, на которую смотреть не хочется. Но они соседствуют рядом, красота и нечисть, и не поймешь, чего же в тайге больше: то ли болот гнилых, то ли кедровых гривок да березовых колок, то ли тихих солнечных морозных дней…

Но какой бы день ни был — солнечный или хмурый, тихий или вьюжный, — буровая передышки не знала, все новые и новые трубы уходили в глубь скважины, все дальше и дальше грызло долото подземные пласты. Бурильщики, окутанные облаком пара, в негнущихся, промерзших робах, сновали у механизмов. Работа захватила всех, и они дружными усилиями держали высокий темп, заданный вездесущим и неистовым дирижером. Короткие зимние дни сменялись бесконечно длинными ночами, но и днем и ночью кипела работа. С шипением из шланга вылетал горячий пар, сверкал отполированный трос, лязгали и звенели трубы, гудели дизеля, чавкал насос и грохотал ротор, захлебываясь от собственного неистовства, и непонятно была узкоглазым хантам-охотникам, которые издали смотрели на буровую, как человек мог заставить эту железную громадину орать так громко, так оглушительно и без передыху…

В начале февраля вьюжным мутным вечером Далманову принесли телеграмму:

«Хочу повидаться. Вылетаю рейсом… Встречай. Курбан».

Фарман снова перечитал телеграмму, не веря своим глазам. Отец!.. Как же решился на такое, чтобы лететь? Не виделись почти четыре года. А в письмах только и было: «Ты свое отработал», «пора возвращаться в Баку», «когда приедешь, комнату отремонтировали»… И вдруг сам летит в Сибирь!

Через два дня Фарман обнимал отца. Старый Курбан Заман-оглы заметно изменился за эти годы, глубже легли морщины, больше седины в усах и подстриженной густой бороде, но глаза под густыми бровями так же смеются весело, как угольки, вынутые из печки, та же бронзовая смуглость лица, родного и до боли близкого…

Открыл отец чемодан, распахнул домашней выделки шерстяной мешок — и сразу пахнуло теплом и летом. В комнате, оклеенной газетами, повеяло далекой родиной, распространился ароматный и густой запах яблок и привяленного винограда, на столе горкой лежали высушенный инжир, оранжевая курага, крутобокие гранаты. А в бутыли терпкое и густое домашнее вино. И еще пирожки, испеченные мамой. С луком и мясом. Какие он любил в детстве. У Фармана перехватило в горле. Заледенелые, схваченные морозом пирожки пахли домом…

Старый Курбан перехватил затуманенный взгляд сына и положил шершавую ладонь на плечо:

— Может, вместе и обратно полетим… Ты свое отработал честно.

Фарман отрицательно замотал головой.

— Не могу я, понимаешь? Не могу.

— Что тебя держит?

— Сам себя держу и людей держу. Нефть буду искать, — и посмотрел в глаза отцу. — Пока не найду, понимаешь, даже не намекай!

Катерина, хмурясь на мужа, спешно накрывала стол. Выпили домашнего вина, съели уху из стерляди, и жареной осетрины отведали, и тушеной лосятины, и грибов маринованных. Дедушка Курбан держал на коленях внука и, отхлебывая чай, рассказывал новости.