Читаем без скачивания Разомкнутый круг - Валерий Кормилицын

Увидев бородачей в серых кафтанах, вооруженных пиками, Шалфеев, покуражившись для начала: – Зимы не слыхать, а вы приперлись лед колоть! – побежал выяснять, чем можно разжиться.

Но обидевшиеся на зубоскала мужики послали его на «хутор, бабочек ловить». Ростом они были пониже кирасира, но до того коренастые и крепкие, что Шалфеев решил оставить грубость без последствий. К его зависти, миролюбивые хохлы сумели выменять у рыжего мужика приличный шматок сала на спертые где-то порты.

Вместе с московским ополчением прибыл Нарышкин. С превеликим трудом отыскал он маленький домишко с подслеповатым окошком, в котором ютились друзья.

На его вопрос: «Как дела?» удивленные и обрадованные Оболенский с Рубановым бодро ответили: «Знай службу – плюй в ружье и не мочи дула». – Затем со смехом обнялись.

– Ну, тебя моя кузина и раскормила! – отстранив от себя гостя, произнес Оболенский. – Но ничего, похудеешь! – пообещал он.

– Плохо ли ему естся у московского градоначальника?! – не преминул съязвить Максим.

– Да. Это вам не по полям от французов бегать! – тут же отдарился Нарышкин и, улыбнувшись, протянул князю Григорию пухлый кошель. – Папà прислал.

– Куда мне их здесь тратить? – взвесив на руке подарок, небрежно бросил его на стол князь.

– А я, господа, назначен адъютантом к Кутузову, упросил Ростопчина…

– Ну, как там Москва? Как кузина? – взгромоздился на перевернутую бочку из-под огурцов Оболенский. – Располагайтесь, господа! – радушно указал на два бочонка из-под капусты.

– Мебель у вас что надо! – похвалил Серж, осторожно усаживаясь на подстеленный платок, – лосины и колет его сверкали белизной.

Максим, не жалея грязных серых рейтузов, плюхнулся на бочку, с удовольствием разглядывая графа.

– Москва пока на месте. А кузина жива-здорова и велела вас целовать… но перебьетесь, – переменил тему граф. – Вот бы я ей похвалился, ежели бы художник Кипренский нарисовал меня на этом кресле. – Осторожно постучал ботфортом по бочке.

– Смотри, рассыпется! – предостерег Максим. – Ну, давай скорее выкладывай свежие московские сплетни, – с обожанием поглядел на друга.

– Какие у нас сплетни?.. Дворянство из Москвы разъезжается… Карет не хватает… За пятьдесят верст – триста рублей платят.

Апраксины уехали в свое поместье в Орловскую губернию, Толстые – в Симбирск.

Простой народ пока верит Ростопчину, а тот в своих афишах уверяет, что Первопрестольной опасность не угрожает.

Все зависит от нас, господа… Но жена и родители тоже уехали в имение. Чиновники целыми семействами бегут.

Кстати, это о них Ростопчин написал Кутузову, что Москву покидают женщины и ученая тварь!.. В результате город становится просторнее и чище. Оболенский от смеха расшатал бочку и, видимо, прищемил кожу. Вскочив, он потер зад.

– Кстати, о бочках, господа! – развеселился Нарышкин. – В Москве недавно поймали шпиона – немца Шмидта, который обещал посредством наполненных горючими веществами шаров сжечь всю армию Наполеона.

– Ну дает! – поразился Рубанов.

– Да, да, господа! На это предприятие он собирал с доверчивых москвичей деньги…

Так вот… Когда его привели к Ростопчину, тот повелел наполнить бочку смолой и посадить на нее дрожащего афериста, угрожая самолично поднести факел.

«Ах ты, каин баварский! Рвань собачья! – ревел он. – По-твоему, армия России не нужна?.. Ты один с Бонапартой сладишь?»

– Ну молодец, твой градоначальник! – заходился смехом Оболенский. – А что немец?

– Что?! Перехитрил Ростопчина. По всей видимости, Шмидт недавно выдул пару ведер пива и от страха так активно мочился, что московский градоначальник не смог к нему подступиться… Плюнув, бросил факел и ушел, приказав как следует выдрать брудера, а заработанные им денежки перечислил в фонд города.

– Видите, как полезно пить! – отсмеявшись, сделал вывод Оболенский. – Ты ничего не привез?

– Ну как же, господа?! Целый возок еды и выпивки… Берите людей и пригоним его сюда.

– Зелень! – крикнул хохлов князь, удивив Нарышкина.

– Шалфеев! – позвал денщика Максим.

Палаточную ткань расстелили у края гречишного поля под сенью трех берез в стороне от деревни. Конногвардейские офицеры обедали, добрым словом поминая Нарышкина. Тот же, попрощавшись до вечера, направился в Татариново, в главную квартиру.

– За Россию, господа! – поднимали тост офицеры, и Рубанов отчетливо, до боли в сердце, вдруг понял, что вот она, рядом, вокруг него и раскинулась Россия.

Что эта гречиха и вытоптанные через дорогу овсы, и зеленые пригорки, и недалекий лес, и речка Колоча – все это и есть Россия!

И что он сам, и веселые товарищи, сидевшие подле него в белых рубахах, и жаворонок в высоком небе – все это Россия, за которую сегодня, завтра или в любую минуту он готов умереть.

А уже звучала гитара, и душистый дым трубок поднимался вверх, к облакам.

И смех… и молодость… и песня… и звон подпруги… и воткнутый в землю палаш с кирасирской каской на нем… и червленая сталь пистолетов рядом с бутылкой вина… и жизнь!.. и жизнь!.. и жизнь!.. которая для многих из них скоро закончится.

Господи! Как он любит их… своих друзей, как он любит это небо с далеким жаворонком… как он любит эти березы… и белую Рождественскую церковь, мимо которой вчера проезжал.

Как он любит Россию!..

«Господи!.. Сохрани все это!» – безмолвно взмолился он.

«Господи! Спаси Россию!..

Ведь она у Тебя одна!!!»

32

Петербург жил надеждами, ожиданиями, известиями и слухами.

Присутственные места были почти все закрыты, гражданская жизнь затихла, зато двери церквей день и ночь стояли распахнутыми, призывая христиан верить и молиться.

Мари Ромашова сидела одна в своей комнате и со слезами на глазах читала ответное письмо митрополита Платона императору Александру. Копии с него были весьма популярны в столице и ходили по рукам. «Ах как прекрасно сказал Первосвященник наш, – вытерла она слезы: "Покусится враг простереть оружие свое за Днепр, и этот Фараон погрязнет здесь с полчищем своим яко в Черном море. Он пришел к берегам Двины и Днепра провести третью новую реку – реку крови человеческой!"» – Упав на колени она стала горячо молиться за воинство и особенно за лучших его представителей – Волынского и Рубанова.

«И чего это медлит баварец Шмидт? – удивлялась она. – Давно пора укоротить Бонапарта».

Неожиданно ей захотелось к людям. Стало страшно и тоскливо одной. Кликнув лакея, она торопливо вышла из дома и направилась в церковь, а там с удовольствием слушала молитву, часто вытирая слезы и крестясь. Молились за воинство, молились за плавающих и путешествующих, молились за любящих нас и ненавидящих, молились за царскую фамилию и Синод.

«Миром Господу помолимся!» – гремел бас священника.

«Сами себя и живот наш Христу-Богу предадим!» – крестился дьякон, и все крестились за ним.

«Они так молоды, Господи! Оставь их в живых…» – шептала она.

Русская армия готовилась к бою.

Субботний день 24 августа выдался по-летнему ясным, звонким и жарким. Рывшие окопы ополченцы через час работы скинули кафтаны, но и в рубахах им было жарко.

Они с любопытством разглядывали пушки:

«Эка страсть, дядя Филимон».

«Да, Гришака – эт те не ружжо!»

Чмокали губами, качали головами, крестились – кабы не бахнула, – а самые смелые даже вылезали из окопа потрогать ствол.

Но зоркие артиллеристы отгоняли бородачей.

«Неча лапать! Бабу свою лапай!» – злились они.

Плотно позавтракав, Михаил Илларионович решил перебраться поближе к войскам, в Горки.

К обеду у Колоцкого монастыря послышались ружейная пальба и гул артиллерии – французы пошли вперед. Их огнем и штыками встретили солдаты Коновницына.

Русские жаждали боя! Отступление надоело всем.

Получив команду, Изюмский гусарский полк с таким пылом налетел на врага, что тут же положил три неприятельских эскадрона. Но силы были неравны. Это оказалась не простая авангардная сшибка.

Коновницын приказал отступать к Бородинским высотам. Было уже четыре часа дня. Дальнобойные пушки большого калибра, что стояли на Шевардинском редуте, громили живую силу врага.

Князь Горчаков готовился отбивать первый напор. Позади редута он растянул в линию полки 27-й дивизии Неверовского. Стрелков и легкую кавалерию направил в окрестности деревушки Доронино.

Наполеон наводил мосты через Колочу, тесня русских егерей.

Михаил Илларионович надумал переместиться поближе к Шевардино, чтобы лично наблюдать бой. В сопровождении штабных офицеров, адъютантов и ординарцев поехал к деревне Семеновской, вернее, к ее остаткам – все избы солдаты раскатали на топливо и другие нужды.

Усевшись на скамеечку, главнокомандующий внимательно стал следить за ходом боя.

В начале пятого французская дивизия Кампана, подкрепленная конницей, пошла на Доронино, охватывая и лес, окружавший деревушку. Пороховой дым затенял место боя, мешая следить за ходом битвы.