Читаем без скачивания Кто ищет, тот всегда найдёт - Макар Троичанин

Скоро услышали глухой рёв реки. Туман всё густел и набирая скорость, подстёгиваемый солнцем, рвался вверх по долине, туда, откуда с нарастающей силой катился поток, сметая и унося прошлогодние завалы и подмывая берега. Противоположный берег терялся в зыбком движущемся мареве, и казалось, что мир разделился надвое: тот, что на том берегу, и этот, на этом. Не верилось, что не пройдёт и двух недель, как река успокоится, обмелеет, и мир благополучно воссоединится. А пока на реку страшно смотреть. От стремительно убегающей воды кружилась голова, и казалось, что берег с такой же скоростью уходит из-под ног в противоположном направлении. Вся долина до краешка заполнена мутной водой, и по ней, обгоняя друг друга, сталкиваясь и вздымаясь концами вверх, плывут подмытые и сломанные стволы умерших деревьев, и крупные коряжины. Там, где воду сдерживают заторы, кипит пена, выбрасывая жёлтые хлопья. Жутко и весело. Безумно хотелось прыгнуть в реку и наперекор стихии переплыть стремительный поток, но сдерживала трезвая мысль, так свойственная моему уравновешенному характеру: зачем?

А пока пошли вниз по течению, вернее, поплыли в вязком липком тумане, то и дело отирая лица. Тропа то опасно приводила к обваливающемуся берегу, то уводила в хилую поросль, росту которой мешали постоянные туманы. Когда промокли до нитки и в сапогах захлюпало, тропа отвернула от реки и потянулась, петляя между деревьями, вверх по берегу ручья. Настырный туман, наконец-то, отстал, и здесь буйствовало яркое утреннее солнце, обрадованное вышедшим людям. Взбодрённые путники прибавили шагу, подсыхая на ходу и с опаской посматривая на знакомый ручей, который словно подменили. Прошлым летом я спокойно переходил его в кедах по камням, а сейчас не стал бы и в водолазном скафандре. Вода шла по верху камней, то и дело волоча их по дну, собирая в каменные заторы, и с шумом переливалась через самой же устроенные пороги.

Скоро пришлёпали в старый лагерь.

— Приваливаемся, — командую, с трудом стаскивая рюк, но мои спутники и так уже лежат, привалившись спиной к неснятым рюкзакам. — Вставайте, вставайте, — не даю расслабиться, — переоденемся, мал-мала почавкаем, чаю похлюпаем и через час опять тронемся. — Смотрю, они согласны и так час пролежать и даже больше. Пришлось расшевелить личным примером, заставив Алевтину подняться, отвернуться и удалиться в ближние кусты. — Сашка, тащи дрова для костра, — и тот, кряхтя, поднялся, — чай сварганим со сгущёнкой.

Алевтина вернулась сухая, весёлая и бодрая. Мне понравилось, что она, старшая и более опытная, ни в чём мне не перечит, подчиняясь как лидеру, и я стал задумываться, не обойдутся ли боги без жертвы? Переодевшись, все повеселели. Настоящие таёжники хорошо знают, что тайга — это не только глухой лес, но и постоянная отвратительная мокрота. Утром и вечером — туманы и обильные росы, а днём — частые короткие ливни, а то и затяжная морось. Так что воздух сырой даже тогда, когда светит солнце. Никогда нет возможности вздохнуть полной грудью.

Через полтора часа, успев слегка вздремнуть, мы пошли дальше полого вверх, обливаясь не туманом, так потом. Ноша казалась тяжелее, а ноги, несмотря на отдых, слабее. Добрались-таки до заветного поворота на знакомую до чёртиков магистраль, легко перешли вброд ручей, только-только набиравший здесь мощь, и поползли по диагонали на едва прикрытый кустами склон сопки. Ума не приложу, как я, безногий, умудрился здесь спуститься, не покатиться.

Лезть было трудно. Мало того, что мешали засохшие острые будылья, оставленные топографами, так ещё почва, небрежно укреплённая редкой растительностью, покоилась на скрытой предательской осыпи. Плоские камни хотя и притёрлись друг к другу за много-множество лет, а всё же то один, то другой норовил выскользнуть из-под неверно поставленного сапога. Чем дальше мы не шли, а ползли — через одну сопку, вторую, третью — тем ниже склонялись головы и горбились спины, и когда носы начали почти задевать за обрезки кустов, пришлёпали, наконец, на нашу памятную ночёвку с Марьей. Оглядываюсь — никаких примет. Как быстро исчезают с лона земли следы героев! Сбросив рюкзак, Алевтина, улыбаясь — неужели не вымоталась? — говорит:

— Давно так хорошо не ходила. — Нашла чему радоваться! — Да ещё в хорошей компании, — и я окончательно решил не кормить богов, тем более что они явно не наши, не советские.

Вечером, когда темнота сгустилась до кромешной, мы, осоловев от сытной пшёнки с тушёнкой и чая со сгущёнкой, дневного изматывающего марша, чистейшего воздуха, перенасыщенного озоном и фитонцидами целительной хвои, от умиротворяющего пламени и тепла костра, жарящего в открытую настежь палатку голые ноги и всё тело, от удовлетворения всем сделанным за день, лежали рядком на лапнике, застеленном брезентом, и балдели без единой мысли, лениво созерцая частичку беспокойного звёздного неба, тревожащего тайные сокровенные уголки душ. Как ни странно, но спать никому не хотелось, даже мне — отъявленному засоне — обидно было бы заснуть в такую ночь. Хотелось хорошего душевного разговора на полутонах. С Сашкой не получится, он ещё не созрел для душещипательных бесед. В такую ночь говорить надо только с женщиной. Говорить о возвышенном.

— Алевтина Викторовна? — кличу мучающуюся в бессоннице даму.

— Да, — с готовностью отзывается она, тоже не прочь потрепаться.

— Вы знаете про Зальцманович?

Алевтина долго молчала, соображая, наверное, соврать или сказать правду. Наконец, склонившись к последнему, ответила:

— Знаю, — она ничем не рисковала, так как третий лишний, лежащий между нами, ничего не петрил в тайном разговоре.

— Зачем ей это? — спрашиваю сердито.

Собеседница снова молчит, перебирая варианты гипотез, и неуверенно выдаёт одну:

— Наверное, как и всякому, хочется как-то выделиться. У девушки, надо сказать, гипертрофированное честолюбие.

— Ну и шевелила бы ногами и руками, — продолжаю злиться, — а не ими, так мозгами.

Слышно было, как Алевтина усмехнулась:

— К сожалению, с этим у неё серьёзные проблемы.

Теперь замолчал я, поставив жирный крест на товарище Зальцманович.

— Отчего это, — обобщаю тему, — человек — общественное животное, а жить в коллективе не любит и не хочет?

— Да всё оттого же, — теперь злится она, — у каждого слишком много самомнения, честолюбия, себялюбия, сребролюбия и других «любий», а попросту — элементарной зависти.

— Верно, — согласился я. — Я думаю, на свет люди появляются с природными инстинктами коллективизма и общественного выживания, а потом, в противовес, у них развивается эгоистический разум, который диктует совсем другие нравственные нормы и правила поведения: эгоизм, рвачество, обман, жизнь за счёт других. Так было, и так, похоже, будет всегда. Равенство — утопия.

Она опять долго молчала: конечно, не так-то легко признаться в напрасно прожитой жизни.

— Наверное, — мямлит еле слышно и сразу поправляется: — Но очень не хочется в это верить.

Оба молчим, понимая, в чём иносказательно пришли к согласию. Можно бы сознаться и в открытую, поскольку третий, у которого инстинкты пока преобладают над разумом, преспокойно дрых, сопя в обе дырочки.

— Мне хотелось бы, чтобы вы занялись у нас комсомолом, — ни с того, ни с сего выдоила пренеприятную мыслишку Алевтина. От неожиданного лестного предложения я сел и резко, непримиримо кинул в темноту, даже Сашка перестал сопеть:

— Нет! — и обидно добавил, чтобы разом пресечь возможные уговоры: — Думаю, я уже вырос из панталончиков, — и успокоившись: — Мне с моим прямолинейным характером лидером нельзя быть — распугаю. Да и общественную работу не только не люблю, но и считаю, что она вредит производству. — Это была уже неприкрытая грубость. Но как с ними, женщинами, иначе? Начали за здравие, а кончили за упокой. — Давайте спать, завтра рано вставать. — Выбрался из палатки, подбросил в костёр пару дровин потолще, надел носки и, повернувшись набок, начал вторить соседу.

Утром решил бесповоротно: жертвоприношению — свершиться! Сейчас встану и сделаю секир башка дурной бабе. А как назвать, когда она со своими честолюбиями, себялюбиями, меня-не-любиями грубо растолкала на самой сладкой утренней дрёме: «Вставайте, начальник!» Да как посмела! Я и не спал вовсе. Что она, не знает, что начальники всегда опаздывают? О-хо-хо! Вставать, однако, надоть. И Сашки, негодника, рядом нет. Не мог по-дружески чуть тронуть, я бы и проснулся и всех разбудил. О-хо-хо! Всю ночь на одном боку — не каждый такую нагрузку выдержит. Не могли перевернуть, помощнички! И не видел, кто дрова подкладывал в костёр, кто полог задёрнул. Не я, это уж точно.

А снаружи-то солнца — тьма! Огромное, красное, придвинулось близко и светит — аж в глазах рябит. А не греет. Бр-р! Так, кашу сварили, не надо нагоняя давать, а жаль. Опять пшёнка? Жаль, что другой крупы нет. Мяса вбросить не забыли? Снял крышку с кастрюли, посмотрел — не забыли. А жаль! Одежда вчерашняя на стояках сушится, развесили, а жаль. О-хо-хо! Чайник кипит, бесится, не могут отставить, придётся самому. Всё — самому! Глаз да глаз нужен.