Читаем без скачивания В споре со временем - Наталья Решетовская

2) "Способность автора к литературному труду не вызывает у меня сомнения, и мне думается, что в спокойной обстановке после войны, отдавшись целиком делу, которое он, очевидно, любит, автор сможет достигнуть успехов".

Ну, что ж! Да послужит крайняя сдержанность отзыва большим стимулом к работе, стимулом к беспощадной требовательности и уничтожающей самокритике.

Лавренёв заставил Саню призадуматься.

Он даже прекратил писать, потому что отзыв Лавренёва о "Городе М" поставил под сомнение его творческую манеру в "Шестом курсе".

В той же открытке, в которой Саня пересказывал мне отзыв Лавренёва, была совершенно неожиданная приписка на полях: "Может быть, в 20-х числах декабря поеду к Коке!"

А в следующем письме эта идея развивается: "Собрался ехать к Коке, разрешение Травкина уже получено", ждал только возвращения из отпуска капитана Степанова...

Но, увы, мужа ждало разочарование. Степанов опоздал на три дня и из-за этого его Травкин не отпустил. Когда теперь удастся встретиться? На каком рубеже?...

На Новый год устроили в клубе общий ужин с бойцами, потом коллективное пение, пляски, а снаружи - лунная ночь. Саня ходил, смотрел, курил и думал о своих планах.

Он шутливо напишет позже, что его жизнь представлялась ему отрезком сукна на целую семью: как из него выкроить и мужское пальто, и юбку, и дамский жакет, и брюки для мальчишки!

Итак, нужно объять необъятное... Санины письма становятся всё более сложными, трудными, противоречивыми... Он как бы то наступает на меня, то отступает, старается загладить свою суровость:

"Наверно, своими предыдущими письмами я нагнал на тебя уныние. Ты отложи куда-нибудь подальше эти премудрости или совсем сожги - пусть ничто не смущает тебя".

Но вот снова письмо, заставившее меня... сжаться: "Ты жалуешься, что я пишу тебе редко. Пишу я тебе, дорогая, не редко, а плохо - это правда".

Для того чтобы в любую долгую разлуку понимать друг друга на расстоянии, надо и развиваться в одну сторону, по одной дороге со скоростью того же порядка,- так думал муж.

А он развивался всю жизнь "болезненно-односторонне", то правым, то левым боком, и куда его тянула жизнь - "сам не знал". С каждым месяцем его литературные планы и намерения "захватываются, завихриваются, впитываются, уносятся Политикой".

Я чувствовала, что в эти минуты раздумий ему нужна не я, а другой человек. И это подтверждали письма. Кока - "единственный в мире человек", от которого, получив письмо даже после годичного перерыва, Саня чувствует небольшую разницу между ними - "как два поезда, которые идут рядом с одной скоростью и можно на ходу переходить из одного в другой".

Невольно я почувствовала в этих словах не только удовлетворение Саней по поводу их полного взаимопонимания с Кокой, но и укор себе...

Наверное, на тон этих писем повлияло и то нервное напряжение, в котором жили в те недели генералы, офицеры, солдаты на необъятных просторах от Балтики до Карпат. Каждый чувствовал: что-то должно начаться! Может, это будет нынешней ночью?!.. И каждый думал о том, что это грандиозное, безудержное наступление будет последним! Гусеницы танков и самоходок, колёса автомашин и орудий, ноги во фронтовых сапогах остановятся только в Берлине! И хотя, конечно, каждый гнал от себя эту мысль, но она прокрадывалась, и люди спрашивали себя: а дойду ли туда я?

Известное обращение Черчилля ускорило события. Выручая обращённых в бегство и смятение в Арденнах союзников, 12 января, прорвав оборону противника в Южной Польше, двинулся на Запад, оставляя за собой по доброй сотне километров в сутки, 1-й Украинский фронт, на следующий день начал свой марш на Берлин его сосед - 1-й Белорусский. На третий день дошла очередь и до других фронтов.

И тут уж было не до тягостных размышлений об абстрактном будущем. Трудно представить себе, как вырвал капитан Солженицын несколько минут для короткой весточки:

"Сегодня мы начали, рванули, потопали. Отвечаю на лету, уже свернул крайний пост, с минуты на минуту жду полного отбоя. С последней почтой вдруг присыпались как три рукопо-жатия, как три пожелания победы и жизни три письма: твоё, Лиды и Страуса (школьное прозвище Кирилла Симоняна). И за пять (!) часов ни одного из них не мог распечатать - отсюда представь, что творится".

Каждый вечер звучали в "Последних известиях" по радио новые, непривычные русскому уху названия. Я могла только догадываться, в каком именно направлении движется бригада генерала Травкина.

Смешно, конечно, думать о каких-то личных желаниях, когда идут такие бои, но мне очень хотелось, чтобы Санино предчувствие исполнилось, чтобы его дивизион свернул на север, к границам Восточной Пруссии. Туда, где Солженицын не раз уже побывал мысленно с той поры, как был задуман роман, который должен начинаться самсоновской катастрофой.

И вот! "Сбылось ещё одно из тех необъяснимых предчувствий, которые так часто оправдываются у меня.

Шальная мысль 1939 года - побывать в Найденбурге - через 5 лет исполнилась".- Саня был в нём. Стоял среди горящего города. Самое интересное то, что когда генерал Самсонов въезжал в Найденбург в 1914 году - он тоже горел - и так и должно быть в соответствующей главе ЛЮР*.

* Задуманная серия романов должна была называться "Люби революцию".

"Второй день топаем по Восточной Пруссии. Адски много впечатлений!"

"Сижу недалеко от того леса, где были окружены Ольховский и Северцев!.." (Так назывались по первоначальному замыслу герои "Августа Четырнадцатого").

Самое последнее фронтовое письмо, написанное мне мужем, снова навалило на меня гору переживаний. В нём будто он отталкивает меня одной своей рукой, а другой, опомнившись, притягивает к себе ещё больше, ещё плотнее. Он не тешит себя иллюзиями: наше будущее не вполне ясно и решение зависит от... меня.

"Весной 44 года я увидел, насколько ещё эгоистична твоя любовь, насколько ты полна ещё предрассудков в отношении семейной жизни". Я имела неосторожность сказать, что не представляю себе жизни без ребёнка. И получила раздражённую отповедь:

"Ты представляешь себе наше будущее как непрерывную совместную жизнь, с накопляю-щейся обстановкой, с уютной квартирой, с регулярными посещениями гостей и театра... Очень может быть, что ничего этого не будет. Будет беспокойная жизнь. Смены квартир. Вещи будут приходить и так же легко уходить.

Всё зависит от тебя. Я люблю тебя, не люблю никого другого. Но как паровозу не сойти с рельс на миллиметр без крушения, так и мне - никуда не податься в сторону с моего пути.

Пока что ты любишь только меня - а значит, в конечном счёте - любишь для себя, для удовлетворения собственных потребностей".

Я узнала, что наши интересы должны так же переплетаться, как, например, Санины и Кокины - на чём незыблемо покоится их дружба.

Мне предлагалось стать выше моих "вполне понятных, вполне человеческих", но "эгоистических" планов на будущую жизнь, и тогда возникнет "настоящая гармония".

И ещё была приписка: "От Коки писем нет, но слежу, что Колпакчи дует прямо на Берлин".

Какая горькая пища для размышлений!..

Но то смятение, в которое повергло меня это письмо, скоро отступит перед волнением, опасениями, отчаянием и, наконец, безнадежностью...

"Ждать мужа с войны всегда тяжело, но тяжелее всего - в последние месяцы перед концом: ведь осколки и пули не разбираются, сколько провоёвано человеком.

Именно тут и прекратились письма от Глеба.

Надя выбегала высматривать почтальона. Она писала мужу, писала его друзьям, писала его начальникам - все молчали, как заговоренные.

Весной сорок пятого года что ни вечер - лупили в небо артиллерийские салюты, брали, брали, брали города - Кенигсберг, Франкфурт, Берлин, Прагу.

А писем - не было. Свет мерк. Ничего не хотелось делать. Но нельзя было опускаться! Если он жив и вернётся - он упрекнёт её в упущенном времени. И она измождала себя целодневным трудом - и только ночью плакала".

Последнее письмо мужа я получила в самом начале марта. Прошло не больше недели, как вдруг, вместо ожидаемого очередного письма, ко мне возвратилась моя собственная открытка. На ней надпись: "Адресат выбыл из части".

Я - в панике. Сразу написала Сане, Пашкину, который для меня после знакомства в мае - июне 44-го года был просто Арсений Алексеевич, написала Илье Соломину. Они, конечно, ответят мне, если не сам Саня.

Лида тоже послала запросы Пашкину и Мельникову. Если не будет ответа, утешала она меня,- значит все они поменяли полевую почту, и ясно, что всё хорошо!

Пытался успокоить меня и капитан-хирург Кирилл Симонян, воевавший где-то неподалёку от Сани в Восточной Пруссии:

"Наша армия не так нежно воспитана, чтобы скрывать от семьи истину о погибших. И если бы Саня был ранен, то почтальон бы написал на письме: ранен такого-то числа. Или убит".

Прошёл месяц после возвращения моей открытки. Месяц, в течение которого никто не узнавал меня. Я жила чисто автоматически... Делала то, что было нужно; старалась всё делать хорошо и добросовестно, зная и понимая, что Саня не простил бы мне, если бы я вела себя иначе. (К этому времени я была уже аспиранткой.) Но никто не слышал больше моего смеха, не видел улыбки на лице. Ассистентка Зоя Браславская, с которой мы так привязались друг к другу, всё спрашивала: