Читаем без скачивания Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости - Николай Коняев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это тогда Владимир Осипович, оставив занятия математикой, успел поучаствовать в предприятии, затеянном попом Гапоном[122], и, взявшись за переводы Шарля Бодлера, всерьез увлекся изготовлением самодельных бомб.
Год взрыва на Аптекарском острове это еще и год свадьбы Владимира Осиповича и Маруси Звягиной.
Между прочим, 14 октября Марусю тоже арестуют на седьмом месяце замужества, и она несколько месяцев просидит в тюрьме Трубецкого бастиона, пока ее не выпустят за недоказанностью улик.
Ну и главное…
1906 год — это еще и год столетия со дня рождения немецкого философа Макса Штирнера, предвосхитившего многие идеи нигилизма и индивидуалистического анархизма.
Ухаживая за Марусей Звягиной и мастеря снаряды для убийства детей и беременных женщин, Владимир Осипович усиленно работал над переводом книги Макса Штирнера «Единственный и его достояние»[123]. Однако завершать перевод предвозвестника идей экзистенциализма и постмодернизма ему пришлось уже в камере Трубецкого бастиона.
4Макс Штирнер считал, что мы живем в мире, полном призраков и одержимых, которые стремятся доказать, будто смысл и цель нашего существования лежат где-то вне личности. С детских лет человеку навязывают убеждение, будто необходимо найти этот смысл, пожертвовав при этом своими интересами и своей жизнью. Только зачем это нужно? Намного проще, не заморачиваясь идеалами, привязывать все свои планы лишь к себе самому — «преходящему, смертному творцу».
Макс Штирнер
Поэтому и самоопределение по Максу Штирнеру, является тотальным освобождением от всего «не моего». А «то, что для меня свято, уже не мое собственное». «Бог», «Родина», «Народ» и прочие высокие понятия — лишь приведения и лучшим средством от них является отсутствие веры.
Заодно Штирнер отвергал и самого человека, ибо человек — такой же миф, как и все остальное. Единственный обретает свободу, только когда вместе с кожей человеческого сбрасывает ороговевшие наросты государства, нации и традиций.
Мысль Макса Штирнера о том, что не обрести свободы, пока мир не освобожден для того, чтобы стать собственностью единственного, оказалась близка Владимиру Осиповичу Лихтенштадту.
В каком-то смысле взрыв на Аптекарском острове — это материализация превращения мира в свою собственность.
И родные, и даже тюремщики удивлялись безразличию, с которым Владимир Осипович ожидал приговора…
Они не знали, что это не совсем он и был.
Погрузившийся в текст Макса Штирнера, переводчик превратился в того единственного, который сам ставит пределы отношениям с реальным миром, созданным им лишь для того, чтобы стать его достоянием.
Эту свою мысль В. О. Лихтенштадт пытался сформулировать даже на допросах, хотя секретарю военного следователя и трудно было уловить в стилистике уголовного судопроизводства тонкости штирнеровской философии.
«В возможность социального переворота не верю, — записывал он слова единственного. — Террору большого значения не придаю, а некоторые его формы считаю недопустимыми, тем не менее, считаю террор проявлением мести по отношению к силам, враждебным конституционализму, и сочувствую людям, берущим на себя роль мстителей».
Гораздо лучше это получалось в чисто авторском тексте.
«Как тихо… — писал Владимир Осипович своей ненаглядной Марусе. — Кажется, будто мир уже умер, а снится еще что-то, какие-то обрывки из этой трагикомедии… Но нет, нет! Эти сны — тоже жизнь, везде жизнь, всегда жизнь!.. И разве здесь смерть? Но послушай, послушай только! Где-то падают капли воды, откуда-то доносятся глухие шаги, вот хлопнула дверь, голубь заворковал у окна… Разве это не жизнь? И часы размеренным, меланхолическим боем напоминают, что есть еще время: четверть часа, и еще четверть, и еще, и еще, — так проходит жизнь… И везде она одинаково проста и одинакова сложна, и нигде нельзя определить ее направление и ее смысл, а нужно только идти, идти, идти… И только минутами бывают озарения, когда яркий свет разливается вокруг, когда все становится понятным, когда исчезают противоположности между «я» и «ты», между «я» и миром»…
20 августа 1907 года, накануне суда, который должен был вынести ему предопределенный смертный приговор, Владимир Осипович написал:
«Знаешь, это действительно глупо, что я все о себе. Надо бы именно о тебе писать, потому что через тебя же я буду жить дальше… Я не представляю себе тебя одну; и не представляю ни с кем из людей, которых я знаю… Собственно говоря, я представляю тебя с собою, ну, а если нет, то… И я думаю, такой же должен найтись. Он в одном будет похож на меня, в другом — нет. И ты ему будешь много рассказывать обо мне. Так что я буду жить не только в тебе, но и в нем».
При определенном желании тут можно обнаружить некоторое, пусть и сентиментальное, развитие идеи первоисточника, но философские идеи редко сохраняют чистоту, соприкасаясь с реальной жизнью.
Суд вынес смертный приговор.
«Значит, решено, — как бы даже с облегчением вздыхает Владимир Осипович в письме молодой жене. — Я исчезаю и в то же время остаюсь с тобой навсегда… но надо кончать, ибо все надо кончать «вовремя»».
Однако не исчез никуда Владимир Осипович…
Трудно сказать, что именно спасло его…
То ли сыграли роль заслуги Иосифа Моисеевича Лихтенштадта, который был знаком с генералом Михаилом Александровичем Газенкампфом, то ли — так утверждали злые языки! — Маруся Звягина сумела «повиснуть на генеральском сапоге»… Так или иначе, но при конфирмации приговора 21 августа 1907 года смертная казнь была заменена Владимиру Осиповичу бессрочной каторгой.
«Глубоко потрясло меня Ваше письмо, Мария Михайловна: сохраню его на память, — написал тогда Михаил Александрович Газенкампф Марусе Звягиной-Лихтенштадт. — Счастлив, что мог пощадить бесценную для Вас жизнь любимого человека, не отступая от долга присяги и согласно с верховным голосом совести… М. Газенкампф».
5«Через несколько часов езды в душных, жарко-натопленных вагонах, мы приехали на станцию Шереметьевка, находившуюся в трех километрах от крепости. С вокзала нас сейчас же отправили в крепость. Мы шли тихо, часто спотыкаясь и увязая в снежных сугробах, неуклюжие арестантские коты падали с ног и наши цепи звенели, нарушая тишину города.
Спустились к Неве.
Напряженно всматриваемся вдаль. Но крепости не видно, она точно притаилась, спряталась от нас. Через несколько минут показалась высокая башня, как будто сторожившая подступы к крепости, начавшая вырисовываться яснее и яснее. Вот уже показались серые мрачные крепостные стены и круглые башни, от которых веяло жестокостью и ужасом средневековья…
Мы подходим к массивным дубовым воротам, над которыми хищный двуглавый орел — эмблема деспотизма и дикого насилия — распростер свои железные крылья. Под ним памятная надпись «Государева».
Нагибаясь, один за другим мы прошли через калитку ворот и очутились внутри Государевой башни.
Обдало запахом плесени и сырости…
Нас повели направо от входа — в новое, только что выстроенное здание, носившее название четвертый корпус. В подвальном этаже корпуса помещались: столярная мастерская, цейхгауз, две кочегарки парового отопления и десять карцеров, из которых три были темные. Первый этаж занимали кабинеты начальника Шлиссельбургской каторжной тюрьмы, и его помощников, канцелярия, а также камеры свиданий и библиотека. Над ними в двух этажах были устроены: ткацкая, сапожная и портновская мастерские. Над карцерами располагались в четыре этажа одиночные камеры»[124].
Ситуативно это описание схоже с воспоминаниями Веры Николаевны Фигнер:
«Мы прошли в ворота. И тут я увидела нечто совсем неожиданное. То была какая-то идиллия.
Дачное место? Земледельческая колония?
Что-то в этом роде — тихое, простое…
Налево — длинное белое двухэтажное здание, которое могло быть институтом, но было казармой… Направо — несколько отдельных домов, таких белых, славных, с садиками около каждого, а в промежутке — обширный луг с кустами и купами деревьев. Листва теперь уже опала, но как, должно быть, хорошо тут летом, когда кругом все зеленеет! А в конце — белая церковь с золотым крестом. И говорит она о чем-то мирном, тихом и напоминает родную деревню».
Но различий в этих описаниях больше, чем сходства…
И дело не только в новых постройках, поднявшихся внутри крепости…
Белый храм Иоанна Предтечи, как стоял, так и продолжал стоять в крепостном дворе, и хотя вновь прибывших арестантов сразу повели направо в новое, только что выстроенное здание четвертого корпуса, не увидеть церковь, напомнившую Вере Николаевне Фигнер родную деревню, они не могли.
