Читаем без скачивания Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости - Николай Коняев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Надо сказать, что подпольная «Группа помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы» работала отчасти, так сказать, на «хозрасчете»…
1 сентября 1911 года в Киеве, на спектакле «Сказка о царе Салтане», входившем в программу празднования полувекового юбилея отмены крепостного права, был убит Петр Аркадьевич Столыпин. Помощник присяжного поверенного Мордко Гершович Богров все-таки сумел застрелить человека, осмелившегося заявить, что русским нужна великая Россия, а не великие потрясения. Шлиссельбургские каторжане, близкие к подпольной «Группе помощи», на радостях обратились тогда к администрации тюрьмы с предложением очистить от мусора тюремный двор и разбить на этом месте цветник.
Администрация инициативу одобрила и уже в феврале 1912 года начались работы.
Каторжане разбивали пешнями и ломами смерзшийся мусор и вывозили обломки кирпичей и камни за стены крепости.
Еще не было никаких клумб, но, вывозя мусор, хоть на короткое время можно было выходить за стены крепости, и эта радость переполняла всех. Н. Билибин вспоминает, что от непривычно просторного неба и широких далей, от свежего ветра, обдувающего лицо, — всего того, чего лишены были каторжане, кружилась голова.
Через полтора месяца прогулочный двор преобразился.
Его очистили и вымостили кирпичами большое овальное пространство для прогулок заключенных. Ну а вокруг этого прогулочного овала разбили клумбы будущего цветника.
Любопытно, что именно тогда, в пасхальную ночь 1912 года, была совершена попытка коллективного побега[134]. Перепилив решетку на втором этаже второго корпуса, каторжане выбрались на крышу, но перейти на стену не сумели и вернулись в камеру. Наутро следы побега были обнаружены.
По воспоминаниям Давида Абрамовича Триллисера, «двое заключенных — К. Аксенов и Е. Демидов, которые взяли на себя все последствия побега, скоро умерли от побоев в темных карцерах».
Но тем не менее для продолжения садово-цветочных работ никаких последствий попытка побега не имела.
Еще лежал снег, когда Мария Львовна Лихтенштадт привезла семена. Их высеяли в ящиках, в камерах, а когда потеплело, рассаду высадили в грунт.
Так и возник шлиссельбургский цветник, цветами из которого подпольная «Группа помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы» бойко торговала в Санкт-Петербурге.
Надо сказать, что Владимир Осипович Лихтенштадт полностью был в курсе «цветочной торговли»…
9«Мы с Машей стояли у забора чьего-то палисадника на одной из улиц Шлиссельбурга. Смотрели вслед Марине Львовне.
Она уходила спокойной походкой… Но мы чувствовали, видели: она сознательно замедляет шаг, не позволяет себе идти так быстро, как бы ей того хотелось. Если бы можно, Марина Львовна полетела б на крыльях! И мы бы не удивились, если бы на наших глазах она вдруг отделилась от земли, поплыла по воздуху!
Марина Львовна отправлялась в Шлиссельбургскую крепость на свидание с единственным сыном — Володей»…
Так начинаются воспоминания «Цветы Шлиссельбурга»[135] Александры Яковлевны Бруштейн[136].
В 1909 году она вошла в организованную Мариной Львовной Лихтенштадт Петербургскую подпольную «Группу помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы».
«Нас было 10 человек. Привожу — по алфавиту — фамилии. К сожалению, помню не все имена и отчества.
1) Аристова
2) Браудо, Любовь Исаевна
3) Бруштейн, Александра Яковлевна
4) Ильина
5) Каплан, Яков Максимович
6) Лихтенштадт, Марина Львовна
7) Познер, Ольга Сергеевна
8) Познер, — жена брата Ольги, имени не помню
9) Рысс, Мария Абрамовна
10) Фохт, Ольга Марковна».
Ну а в тот день, что описывается в воспоминаниях, Александра Яковлевна приехала в Шлиссельбург, чтобы помочь отвезти в Петербург «свежесрезанные цветы из тех, что выращивались заключенными в Шлиссельбургской крепости».
«Цветы мы доставили в Петербург вполне благополучно. Ночь они провели в ванне с водой и утром были свежие, словно сейчас только срезанные.
С утра одни из членов нашей «Шлиссельбургской группы» составляли букеты, другие разносили их по городу. Мы с Машей, как всегда в таких случаях, ходили вместе. Выйдем из дома, неся каждая не более чем по одному букету. Снесем цветы по двум адресам — и обратно, за новыми цветами.
Разносили мы цветы «по хорошим людям». Одни добровольно, охотно, иные с радостью давали на нашу работу деньги, иногда не малые. Кто они? Писатели, врачи, артисты, инженеры, общественные деятели. Адвокаты — члены так называемой «Организации политических защитников». Организация эта была большая, широко разветвленная по России. В нее входили виднейшие адвокаты, они выступали во всех политических процессах, где бы те ни слушались, выезжая для этого иногда в отдаленнейшие местности и города. Наконец, мы обходили и просто «богатых сочувствующих», — в то время таких было еще много. Этот наш «сбор цветочного меда» — хотя мы никогда и нигде не просили денег, так сказать, впрямую — производился несколько раз в лето и был одним из нерегулярных источников дохода нашей «Шлиссельбургской группы».
Первым в этот день в нашем списке, — списка, конечно, не существовало, он хранился в памяти, — был Евгений Иванович Кедрин, один из защитников по делу «первомартовцев» (участников убийства царя Александра Второго 1 марта 1881 года)[137].
В приемную, куда нас ввели в ожидании хозяина, вышел старик, уже совершенно равнодушный ко всему, но прекрасно воспитанный, отменно учтивый. Смотрел он на нас, склонив набок голову, в выцветших глазах был нерастопимый лед скуки. Но маскировал он эту скуку сугубым вниманием и безукоризненной предупредительностью. Он ничего от нас не ждал — ну, пришли две курсистки, — вероятно, сбор в пользу чего-нибудь или билеты на концерт, устраиваемый кассой взаимопомощи Высших женских курсов. Выходя к нам в приемную, старик, вероятно, уже приготовил и положил в карман сакраментальную трехрублевку.
Мы поднесли цветы. Объяснили, что они выращены заключенными Шлиссельбургской каторжной тюрьмы. Присланы цветы ему, Евгению Ивановичу Кедрину.
Что-то дрогнуло в безукоризненной маске равнодушной благовоспитанности. На щеках выступили пятнышки коричневатого румянца. Глаза потеплели.
— Да, да… — сказал он негромко. — Это — хорошие воспоминания, хорошие… Первомартовцы… Какие люди были! Перовская, Желябов, Кибальчич… Да и не одни первомартовцы! Там, вероятно, и теперь немало моих бывших подзащитных!
Старик взял наш букет. Приложил цветы к щеке, постоял так несколько секунд, словно прислушиваясь к голосам, давно отзвучавшим. Он был искренне взволнован.
Мы молчали. Мы тоже были взволнованы.
— Разрешите мне… — сказал он, вынимая из бокового кармана бумажник. — Разрешите мне в меру моих сил участвовать в вашей работе.
Он подал нам двадцатипятирублевую бумажку. Это была большая сумма, — даже богатые люди не всегда жертвовали так щедро.
На прощание он поцеловал каждой из нас руку.
— Чудный старик! — сказала с чувством Маша, когда мы вышли на улицу. — Но, конечно, старый кринолин! Лапы нам поцеловал, комик!
Следующий наш визит был к Юлии Лазаревне Римской-Корсаковой. Ученица знаменитого композитора, Н. А. Римского-Корсакова, и жена его сына, сама талантливый композитор (Юлия Вейсберг), она была очень примечательный человек. Необыкновенно способная и одаренная в самых разнообразных отраслях — искусстве, науке, на редкость импульсивная, непосредственная, действенно добрая и сердечная…
Увидев меня и Машу — с цветами! — Юлия Лазаревна заговорила, как всегда, обжорливо-быстро, сразу обо всем, громко, весело, вкусно:
— Дорогие мои! Вот чудесно! Вы пришли адски некстати, — я в самом разгаре работы… Впрочем, вы, конечно, по обыкновению, не в гости, а по делу, да?.. Ох, цветы! Мне? — обрадовалась она и тут же догадалась: — Оттуда? Да? Замечательно!
Так же стремительно она сунула нам пятьдесят рублей и выпроводила нас на лестницу. Потом снова открыла входную дверь, выбежала на площадку, послала нам вслед множество воздушных поцелуев, крича что-то веселое и ласковое, и скрылась…
Вслед за посещением Юлии Лазаревны день, начавшийся так благоприятно, стал понемногу тускнеть, — пошла полоса неудач. Кое-кого мы не застали — уехали на дачу, отлучились из дома. В иных квартирах у горничных был смущенный вид, они говорили: «Нету дома… нету», и мы догадывались, что наш визит, скажем мягко, не вызывает у хозяев восторженного экстаза! В этих случаях, спускаясь обратно по лестнице, Маша говорила мне, как я это называла, «развратным шепотом»:
