Читаем без скачивания Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости - Николай Коняев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но различий в этих описаниях больше, чем сходства…
И дело не только в новых постройках, поднявшихся внутри крепости…
Белый храм Иоанна Предтечи, как стоял, так и продолжал стоять в крепостном дворе, и хотя вновь прибывших арестантов сразу повели направо в новое, только что выстроенное здание четвертого корпуса, не увидеть церковь, напомнившую Вере Николаевне Фигнер родную деревню, они не могли.
И здесь следует говорить не столько об изменении пейзажа, сколько о переменах в самом душевном устройстве шлиссельбуржцев, как выражался Григорий Евсеевич Зиновьев, «второго призыва».
Для многих народовольцев атеизм был не столько осознанным и усвоенным учением, сколько протестом. Горячо отстаивая атеистические взгляды, деятели «Народной воли» тем самым продолжали прерванную борьбу, но души их сопротивлялись этому, и вопреки железной логике разума народовольцы начинали ощущать живительную теплоту православия. Даже в описании событий, связанных с прямым отрицанием веры, все равно оставалось неконтролируемое пространство, куда вмещались и храм, и священник…
«Медленными усталыми шагами выходит одинокая черная фигура священника, согбенная тем, что он видел и опускается, скорбная, на скамью близ церкви».[125]
Это из воспоминаний В. Н. Фигнер о казни террориста Степана Валерьяновича Балмашева, повешенного 3 мая 1902 года на малом дворе цитадели…
А священник, согбенный тяжестью совершившегося, — настоятель храма Иоанна Предтечи протоиерей Иоанн Маркович Флоринский.
То, что Вера Николаевна замечает его, сопереживает его одиночеству и его скорби — не случайно.
«Идеи христианства, которые с колыбели сознательно и бессознательно прививаются всем нам, — писала она, — внушают осужденному отрадное чувство, что наступил момент, когда делается проба человеку, испытывается сила его любви и твердость духа, как борца за те идеальные блага, добыть которые он стремится не для своей скоропреходящей личности, а для народа, для общества, для будущих поколений».
В воспоминаниях шлиссельбуржцев «второго призыва» такого понимания христианства уже не встретишь.
В новом каторжном централе — а здесь сидели участники севастопольского восстания и эсеры-террористы, обычные уголовники и большевики, — огонь народовольческого атеизма полыхал теперь углями злобного, как у Варфоломея Стояна (Чайкина), глумления над святынями, и остывал золой глухого равнодушия…
«Одна из общих камер № 19 была отведена администрацией специально для «сучьей команды», — читаем мы в воспоминаниях шлиссельбуржца «второго призыва». — Не с большим уважением относилась каторга и к тем из политических, кто пел в церковном хору или был регентом хора. Всех их причисляли к «сукам»»[126].
Тут уже не обнаружить сострадания, нет тут даже намека на понимание спасительного и укрепляющего значения христианства, нет здесь и никакого беспокойства о своей собственной, гибнущей душе.
Вот и оставалась одна лишь неизбывная острожная тоска по бабам да скука.
«Дождь вперемежку со снегом стучит в маленькие окна одиночек. Неиствует ветер. В одиночке тесно, скучно и мрачно. Настроение убийственно-скверное, голова болит и кости ломит. Я и мой сокамерник Гейцман[127] мечемся из угла в угол, не находя места от скуки»…
6Конечно, и декабристы, — вспомните о солдатах Московского полка, обманутых братьями Бестужевыми! — и террористы-народовольцы — при взрыве, устроенном Степаном Халтуриным в Зимнем дворце, было убито 11 и ранено 56 солдат лейб-гвардии Финляндского полка, героев войны за освобождение Болгарии! — тоже не испытывали особых сожалений по поводу случайных жертв, но до такого равнодушия, как переводчик Макса Штирнера, не доходили ни братья Бестужевы, ни Степан Халтурин.
Ожидая приговора, Владимир Осипович перевел труд Макса Штирнера.
Ну а сразу после оглашения его он берется за другую работу.
Отто Вейнингер
Если перевод Штирнера был приурочен к столетнему юбилею философа, то книгу Отто Вейнингера «Пол и характер. Принципиальное исследование» Владимир Осипович выбрал самостоятельно.
Хотя, конечно, правильнее сказать, что это 23-летний доктор философии Отто Вейнингер сам и выбрал себе русского переводчика, когда 4 октября 1903 года застрелился в комнате, где умер Бетховен. Ведь после того выстрела на улице Черных испанцев в Вене и возникла в благополучном петербургском математике-декаденте странная ревность к венскому философу. И хотя — Лихтенштадт понимал это! — сравняться в гениальности с венским самоубийцей ему не светило, но он был на два года моложе Отто Вейнингера, и у него оставался шанс хотя бы стать его сверстником в смерти.
Вот тогда-то и возникла во Владимире Осиповиче любовь к самодельным бомбам. Ну а теперь, когда смерть отняли у него, он взялся за перевод «Принципиального исследования».
«Старое воззрение отжило свой век и не удовлетворяет нас больше, и все же мы никак не можем обойтись без него… — уверенно написал он на чистом листе. — Наиболее общая классификация большинства живых существ, подразделение их на самцов и самок, мужчин и женщин, не дает никакой возможности разобраться в фактах действительности. Многие более или менее ясно сознают полную несостоятельность этих понятий. Прийти к какому-нибудь ясному положению относительно этого пункта — такова ближайшая цель моей работы»…
Перевод этот стал настоящим бестселлером в России…
Три тысячи экземпляров первого тиража разошлись по три рубля за книгу, и к февралю 1909 года издательством «Посев» было напечатано еще пять тысяч экземпляров второго тиража.
До революции вышло еще несколько тиражей этой книги.
Мы уже говорили, что Владимир Осипович при всей своей увлеченности идеями Макса Штирнера о единственности, при всей своей ревности самоубийственной гениальности Отто Вейнингера, никак не вмещался в схему бандитско-революционной романтики.
Так он вел себя и в Шлиссельбургском централе. Как-то очень легко жертвуя липнущим к нему романтическим образом философа в заточении, он опять, как и в «боевке» «Медведя-Каина», держится возле денег, чрезвычайно ловко и грамотно управляя своими издательскими делами.
Примером этому может служить сюжет столкновения с московской издательской фирмой «Сфинкс». Москвичи решили погреть руки на успехе книги Отто Вейнингера и, подсуетившись, изготовили собственный перевод «Пола и характера». Поскольку их книга вышла большим тиражом, появление этого дешевого издания подрывало сбыт перевода Лихтенштадта.
Вот тогда-то по заказу Марины Львовны Лихтенштадт Иосиф Ашкинази предпринял сличение переводов и обнаружил, что московский переводчик С. Пресс использовал труд шлиссельбургского узника, и текст его даже там, где он рознится с существующим переводом, более близок «к переводу Лихтенштадта нежели к немецкому подлиннику, повторяет все ошибки первого»[128].
Резолюция Русского общества книгопродавцев и издателей, которому было доложено о плагиате, охарактеризовала случившееся как «недопустимое и крайне прискорбное явление в русском книжном деле».
Разумеется, помимо аргументов Иосифа Ашкинази определяющую роль в появлении этой резолюции сыграло сочувствие к переводчику-политкаторжанину. Это сочувствие было реализовано Владимиром Осиповичем для защиты своих коммерческих интересов по полной программе.
7Принято считать, что тюремный режим в Шлиссельбургском каторжном централе был очень тяжелым.
Для подтверждения вспоминают, что срок ношения кандалов в Шлиссельбурге не только не сокращался, как в других тюрьмах, но, напротив, удлинялся. В среднем, каждый политический носил кандалы почти на два года дольше, чем ему было назначено. Часто заключенных помещали в карцер, где «по небольшим стеклам двойных рам сползают капли дождя, голые стены выглядят грязно, плохо выкрашенный, местами выбитый асфальтовый пол, замкнутая на ключ железная кровать; на железном, прикованном к стене столике лежит кусок хлеба»…
Но читаешь дневники и письма Владимира Осиповича, и возникает ощущение, что заключение его протекало в каком-то совершенно другом Шлиссельбурге…
И речь тут не только о предоставленной ему возможности заниматься сосредоточенной литературной работой. В конце концов, многие народовольцы — вспомните того же Николая Александровича Морозова — тоже весьма плодотворно проводили шлиссельбургское заточение.
Отличие в другом…
Лихтенштадт и не ощущает себя в Шлиссельбурге заключенным…
