Читаем без скачивания Толкование путешествий - Александр Эткинд

Гоголевский текст кончался шишкой под носом «алжирского дея». Мы уже видели, впрочем, что даже у камер-юнкера нос должен быть особенным (в скобках замечу, что у Сологуба и правда была под носом шишка). Гоголевский герой видит Алжир, его властителя, его нос и шишку под ним с небесной высоты: «с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют». Потом эту необыкновенную точку зрения унаследует Вера Павловна. Герой возносится на эту позицию на «тройке быстрых, как вихорь, коней», потом ее унаследует Чичиков. Поприщин все беспокоится за нос и за луну.

Завтра в семь часов совершится странное явление: земля сядет на луну. […] Признаюсь, я ощутил сердечное беспокойство […] самая луна — такой нежный шар, что люди никак не могут жить, и там теперь живут только одни носы. И по тому-то самому мы не можем видеть носов своих, ибо они все находятся в луне.

У темы носов и темы луны тоже найдутся наследники. Бледный огонь обязан луне уже своим названием. Оно, как говорит комментатор, взято из Тимона Афинского Шекспира:

The moon’s an arrant thief,And her pale fire she snatches from the sun.

«Бледный огонь» и есть «лунный свет». Это с определенностью утверждает сам набоковский поэт:

But this transparent thingum does requireSome moondrop title. Help me, Will! Pale Fire[862].

Луна вор, потому что заимствует свой свет у солнца; море вор, потому что заимствует цвет своих брызг у луны; поэт вор, потому что заимствует свои образы у предшественников. Так Шейд заимствовал название своей поэмы у Шекспира, так Кинбот взял всю эту поэму у Шейда. Впрямую, однако, Шейд не цитирует ничего, кроме слов «Pale Fire», и ссылается на Шекспира только в форме «Help me, Will!». На подтекст Тимона Афинского в поэме Шейда обратил внимание комментатор Бледного огня Чарльз Кинбот, и неспроста: это его любимая книга. 39-я строка поэмы Шейда, в комментарии к которой Кинбот цитирует Тимона Афинского, не дает для этой цитаты ни малейших оснований. Более примечательно, что, приводя в своем комментарии строки Тимона, комментатор искажает их так, что самой формулы «pale fire» в них не оказывается[863]. Кинбот объясняет слова, отсутствующие в тексте, цитатой, в которой они тоже отсутствуют. Сумасшедший комментатор дает пример того, как не надо работать с текстом; но автор предоставляет модель интертекстуальности, которую можно преподавать начинающим. Автор ссылается на предшественника и тут же устраняет ссылку. Он оставляет странные ее следы, понятные только ему — и еще идеальному читателю, о котором он мечтает и которого своими же стараниями уничтожает.

Сумасшедший Поприщин рассказывает о себе как о короле, у которого есть странности. Герой нового века, сумасшедший Кинбот рассказывает о себе как о короле и гомосексуалисте. Гоголь всеми средствами, начиная с заглавия, принуждает читателя убеждаться в том, что герой на его глазах сходит с ума; в этой авторской навязчивости есть недоверие к себе и к читателю и, пожалуй что, неуверенность в здравии обоих. Набоков ставит более трудные задачи. Читатель может подозревать, что Кинбот не король и вообще не Кинбот, но решительных доказательств этому нет. История знала немало беглых королей, с ними часто происходили странные вещи. Многими забавными мотивами жизнь земблянского короля Карла походит на жизнь беглого румынского короля Михая. Отец Михая, король Кароль, отказался от короны ради дамы полусвета, и королем стал Михай. В 1930 году Кароль вернулся в Румынию и сместил с трона собственного сына, так что Михай жил в трансильванском поместье, пугая крестьян акробатическими трюками на самолете: мотивы, знакомые читателям Бледного огня. С 1940 года Михай снова на троне, а в 1945-м был смещен Вышинским. С 1956 года Михай жил в Версуа под Женевой. Разумно предположить, что здесь он встречался с Набоковым и рассказывал ему свои истории. Ныне Михай вновь претендует на румынский престол[864].

Но, может быть, Кинбот не король, не самозванец и не безумец, а просто писатель? Когда Кинбот еще назывался Карлом Возлюбленным, он бежал от революции на своей Зембле, взяв с собой ту самую книгу, Тимона Афинского. Комментируя Шейда, Кинбот цитирует в обратном переводе с земблянского.

The sun is a thief: she lures the seaand robs it. The moon is a thief:he steals his silvery light from the sun.

Перевод изменил грамматический пол небесных тел. В английском языке, и соответственно у Шекспира, солнце мужского рода; у Кинбота оно женского рода. Луна в английском, как и в русском, женского рода. У Кинбота луна мужского рода. Замечая эту игру, исследователи объясняли ее желанием Набокова подчеркнуть иноязычность Кинбота. Я собираюсь придать луне вообще, и ее грамматическому полу в частности, более глубокий смысл.

В 1911 году Василий Розанов в скандально известном сочинении рассказал о «людях лунного света». Так он называл людей, для которых еще не установилось общепринятого названия; позднее их стали называть гомосексуалистами. Согласно Розанову, влечение к однополой любви скрывается за такими явлениями, как творческая гениальность, религиозный аскетизм, революционный подвиг. Всем этим заняты «люди лунного света», потому что они не в состоянии заняться семейной жизнью, на которую уходят силы сексуального большинства. В древности такие люди, рассказывает Розанов, кастрировали себя во имя лунной богини Астарты; потом они уходили в монахи, а теперь наводнили культуру. В этом лунном свете Розанов перечитывал немалый пласт культуры, от Евангелий до Гоголя и до Соловьева. Заостряя различия, он использовал любые средства вплоть до восклицательных знаков.

Глаз у содомита — другой!Рукопожатие — другое!Улыбка — совсем иная![865]

Вряд ли нужно говорить о том, что эти идеи не имеют ничего общего с наукой, что бы под этим словом ни понимать. Тем не менее их следует признать за ранний, а в России пионерский опыт анализа однополой любви. Гомофобия Розанова обращалась против викторианской репрессии сексуальности. Он обвинял «людей лунного света» не в особенном разврате, но в подавлении пола, и боролся не столько с гомосексуализмом, сколько с аскетизмом. С особым пристрастием он описывал не «извращения» пола в духе Крафт-Эбинга или Хавелока Элиса, но случаи скорее противоположные: аскетические жизни, задавленные страсти, нереализованные браки. Все это он выводил из «духовной содомии», что примерно соответствует латентной гомосексуальности. Осуществление содомского греха казалось Розанову редким и отвратительным делом, но «духовная содомия» постоянно виделась ему в жизни и в текстах. «Содомиты порождают идею, что соитие есть грех»; содомиты распространяют чувство вины за свои желания и отвращение к своему телу на остальной мир; они продуктивны в культуре потому, что не тратят себя в сексе. Неверно видеть в розановской «метафизике христианства» редукцию культуры к гомосексуализму. Розановские содомиты не геи, они не позволяют себе стать таковыми. Люди лунного света, от Христа до Соловьева, боятся реализовать свою конституциональную порочность и потому инвестируют энергию в культуру, пропитывая ее своими ценностями.

Этим розановская идея содома более всего отличается от фрейдовской идеи либидо. Обе признают некое родство между сексуальным влечением и культурным творчеством; но, в отличие от Розанова, Фрейд не придавал решающего значения ориентации влечения. Фрейдовская сублимация есть переброска либидо от непосредственного удовлетворения (будь то гомо- или гетеросексуальный акт) в культурную деятельность. Розанов разделял ту же интуицию: чем меньше человек растрачивает себя в сексе, тем больше у него сил творить культуру. Но между однополой и «натуральной» любовью он видел фундаментальную асимметрию: нормальные люди живут не стесняясь, содомиты же боятся своего противоестественного влечения и потому живут как аскеты. Метафорическая конструкция Розанова, с самого начала политизированная, позволяла применять ее далеко за пределами первоначального поля. Ее мотивировал и, в глазах некоторых современников, оправдывал контркультурный пафос автора: современная культура (включая, считал Розанов, православие) вела к революции. Оптовое обвинение этой культуры в «содомии» строило острую и агрессивную идиому, род интеллектуальной карикатуры. Поэтому автору прощали и очевидное кощунство, и многочисленные передержки. Сергей Булгаков, семейный человек и в будущем — священник, в письме Розанову называл Людей лунного света «ключом, открывающим страшно многое, в этом постоянно убеждаешься в жизни»[866]. Розанов ценил Вейнингера и обильно ссылался на до-фрейдовских психиатров. Лунная и солнечная метафоры в их эротических значениях были, вероятно, заимствованы Розановым у Бахофена, который называл матриархат лунной фазой человечества, а патриархат солнечной фазой. Швейцарский юрист не говорил, однако, об однополой любви. Заостренный интерес Розанова к гомоэротике оригинален так же, как новое применение классического тропа: