Читаем без скачивания Толкование путешествий - Александр Эткинд

И мы снова сталкиваемся с тревожащими аналогиями между Живаго и предшествующим ему набоковским текстом. В Подлинной жизни Себастьяна Найта (1941) мы находим странно знакомую конструкцию. Как их создатели, Себастьян и Юрий являются соотечественниками, коллегами, людьми одного поколения. Юрий остался в России подобно своему автору, Себастьян уехал подобно своему. Юрий умирает в Москве в 1927 году, Себастьян под Парижем в 1936-м от одной и той же болезни: angina pectoralis, по-русски грудная жаба. Их биографы в обоих случаях являются их младшими сводными братьями: у них один отец и разные матери[837]. Отцы рано умирают при драматических обстоятельствах: один погиб на дуэли, другой доведен до самоубийства. В обоих романах старшие братья становятся известными писателями, а младшие братья их поклонниками, душеприказчиками, биографами. В обоих романах сводные братья считанные разы встречались между собой в жизни[838]. Младшими движет поздно проснувшаяся любовь к творчеству их старших братьев, и биографическими разысканиями они занимаются после их смерти. Старшие братья, Юрий и Себастьян, имели в своей жизни две большие любовные связи: оба ушли от преданной жены или подруги к страстным, порочным женщинам, с которыми в конце концов вынуждены расстаться. Младшие братья, Евграф и V., не интересуются женщинами, они одержимы памятью своих братьев. Для биографий, которые пишут младшие братья, главными источниками информации являются роковые дамы старших братьев.

При многих чертах глубокого и вряд ли случайного сходства, два этих нарратива немало отличаются между собой. Роман Набокова показывает биографию в процессе ее сочинения, роман Пастернака дает готовую, законченную ее версию. В отличие от Себастьяна Найта, написанного от первого лица, Юрий Живаго написан в третьем лице[839]. Пастернак сделал этим свой шаг в продолжающемся нарративном эксперименте. Переменой грамматического лица рассказчик оказался утоплен в текст, который приобрел обманчиво-классический характер. После Набокова грамматика стала слишком тривиальным кодом, и Пастернак заменил ее другими, собственно сюжетными средствами.

Когда братья впервые встретились, Юрий не отрывался от газеты: революция, о которой так долго говорили, совершилась. В готических романах герой с героиней непременно встречались в церкви. Здесь братья встречаются в день, который является главным в истории, как она рассказана. Потом Юрий заболевает и в бреду видит лицо брата, с которым так и не познакомился. Между тем Евграф снабжает его семью всем необходимым. «Он такой чудный, загадочный», — рассказывает жена Юрию и тут же называет его уменьшительное имя: Граня. По совету Евграфа они уезжают из голодной Москвы на Урал. Там Евграф появляется снова и помогает так, чтобы у работавшего на огороде Юрия осталось время «для занятий медициной и литературой». Юрий записывает в дневнике, который цитируется тут же:

…чудеса, загадки. […] Откуда он сам? Откуда его могущество? Чем он занимается? […] Удивительное дело! Это мой сводный брат. Он носит одну со мной фамилию. А знаю я его, собственно говоря, меньше всех. Вот уже второй раз вторгается он в мою жизнь добрым гением, избавителем, разрешающим все затруднения (297).

В следующий раз Евграф спасает Юрия три года спустя в Москве. Юрий как раз собирался уйти из своей щаповской семьи. Евграф, случайно встретивший его на улице, «по двум-трем […] вопросам проник во все его печали и неурядицы и тут же […] составил практический план, как помочь брату и спасти его» (488). План был очень радикальным. Евграф снял Юрию комнату, снабдил его деньгами, выслал деньги оставленной им семье. То были, специально оговаривает рассказчик, большие деньги, «превышавшие и докторов масштаб, и мерила его приятелей». Тут, как, впрочем, и всегда, уместно задаться вопросом: Кто это говорит? Ясно, что не Юрий; но и не Пастернак, потому что такие слова могут быть сказаны сочинителем либо очень неумелым, либо очень заинтересованным. Говорит это, в память о собственном добром деле, сам Евграф. Вообще, многочисленные упреки в адрес «эстетического уровня» романа, которые иллюстрируются смешными цитатами вроде этой, обусловлены читательским неразличением между позициями автора и рассказчика. С тем же успехом можно приписать Достоевскому глупость рассказчика Бесов или Набокову безумие рассказчика Бледного огня.

Пытаясь понять раннюю прозу Пастернака, Роман Якобсон использовал свою любимую оппозицию «метафора — метонимия». По его словам, Маяковский основывал свои тексты на глобальной метафоре, в которой авторское «я» уподобляется миру в целом. Пастернак основывается на метонимии, в которой авторское «я» является частью мировой жизни и стремится к саморастворению в ней, превращаясь в грамматическую фикцию[840]. Оба якобсоновских тропа воплощены в героях Живаго, формируя здесь не структурную оппозицию, но постструктуралистский диалог. Юрий, как живая метафора, воплощает все надежды и беды нового мира, находясь вне его или стремясь к этому. Евграф представляет метонимию революции, чистую субъектность власти, лишенную собственного содержания, которое отдано предмету, брату, народу.

Поздний период Юрия, когда он жил на деньги Евграфа и ждал не то устройства на работу, не то выездной визы, а дождался смерти, — был заполнен литературной работой. Она была предпринята с помощью или по предложению Евграфа, но осталась незаконченной.

Юрий Андреевич стал приводить в порядок то из сочиненного, обрывки чего он помнил и что откуда-то добывал и тащил ему Евграф […] Хаотичность материала заставляла Юрия Андреевича разбрасываться […] Он составлял начерно очерки статей […] и записывал отдельные куски напрашивавшихся стихотворений (489).

Евграф разбирал эти бумаги с Ларой после смерти Юрия, специально организовав это дело и, конечно, не упустив случая задать нужные для его работы вопросы. Во время похорон Юрия Евграф обратился к Ларе с просьбой:

Мне нужна будет ваша помощь. Вы так много знаете, наверно, больше всех. […] Всего лучше было бы эти несколько дней, посвященных разборке рукописей, провести под одной крышей […] Это можно было бы устроить. Я знаю управдома (497).

Во время войны Евграф был генерал-майором, но занимался редким военным делом: профессионал памяти, он ездил по местам боевых подвигов и опрашивал свидетелей, чтобы увековечить героев. Этим иногда занимались советские писатели, занимался и Пастернак; только и в этом случае у него, в отличие от его идеального перевоплощения, звания не было. При последней встрече с Юрием Евграф «дал брату слово», что устроит дела его бывшей семьи в Париже: «либо Юрий Андреевич поедет к ним, либо они сами к нему приедут» (488). Последнее обещание по советским временам было, конечно, самым феноменальным. Юрий верил, потому что предыдущие обещания брата неизменно сбывались:

Поддержка брата окрыляла Юрия Андреевича. Как всегда бывало и раньше, загадка его могущества оставалась неразъясненною. Юрий Андреевич и не пробовал проникнуть в эту тайну (488).

Удивительное дело, но тысячи читателей и десятки исследователей тоже не пытались в нее проникнуть. Впрочем, самые тонкие из читателей проявляли удивленный интерес к Евграфу. Варлам Шаламов писал Пастернаку:

Евграф объяснен частично, да, кажется, я уже понял, зачем живет этот Евграф. Брат, который найдет, подберет, утвердит лучшее, что было у Юрия Живаго, воспитает его дочь, издаст его книги[841].

Исайя Берлин обсуждал Евграфа с Ахматовой. Берлин спросил ее, верит ли она в «теорию» — вероятно, предположение самого Берлина, — что в Евграфе с благодарностью запечатлен Сталин. Ахматова «яростно» возражала. По ее словам, Пастернак

имел мифологическое чувство истории, в котором вполне незначительные люди иногда играют таинственные, важные роли — как Евграф в Докторе Живаго[842].

Игорь Смирнов, отталкиваясь от ассоциаций с Капитанской дочкой в уральских частях романа, в Евграфе узнает Пугачева[843]. Евграф спасает Юрия, дает ему деньги и отпускает на свободу, как сделал это Пугачев в отношении Гринева. Мне такое чтение кажется не более правдоподобным, чем чтение Берлина. Власть Евграфа над Юрием иная: не власть диктатора, а власть автора.

Поразительно, но единственными, кто всерьез задумался над ролью Евграфа, были авторы экранизации Доктора Живаго (1965). Снятый в Испании, фильм сочетает моменты смешной невежественности (помещичий дом изображен с куполами, как церковь, а больная москвичка держит термометр во рту) с тонкими структурными наблюдениями. Фильм начинается с конца, встречей Евграфа с найденной им дочерью Юрия и Лары. Все, что мы видим далее, дядя рассказывает своей только что найденной племяннице. Евграф Живаго изображен генералом советской «полиции». Он иногда появляется в кадре, спасая Юрия, но чаще звучит за кадром, заполняя разрывы сюжета. Как писал сценарист Роберт Болд,