Читаем без скачивания Преодоление: Роман и повесть - Иван Арсентьев

Хвалынский встал на возвышение, чтоб его видели заливщики с обеих наклонных, в руке платок. После включения подрывной машинки взмах платка будет сигналом для закачки раствора.

Карцеву сродни волнение и переживания, которые испытывал Хвалынский. Сейчас он опустит платок. Удача или поражение?

Что‑то придавало Карцеву уверенности: то ли обостренная интуиция, толи инженерный расчет, то ли еще что‑то посильнее, чему мы подчиняемся, когда вопрос ставится ясно и бескомпромиссно — «быть или не быть».

Резко опустилась рука Хвалынского, и язы тут же задымили выхлопами. Было заметно издали, как они раскачиваются от напряжения, вдавливая в глубь недр раствор цемента. Переплетения труб ходили ходуном, терлись друг о друга, глухо позванивали. Кругом них — запретная зона, никому подходить не разрешается. Случись, лопнет труба — струей жидкости, как раскаленным прутом, прорежет человека насквозь.

Хвапынский не спускал глаз с фонтана. Машинально пошарил рукой в карданах, вынул портсигар, открыл. Там одна–единственная папироса. Что ж… Зажал в пальнах и вдруг застыл, чуть приоткрыв рот.

Ставший привычным, как собственные руки, чуть изогнутый ветром в вышине светло–фиолетовый клинок газа стал на глазах терять прозрачность, становился мутным. Наверху у него появился пенный султан.

«Наша взяла!» — хотелось закричать Хвалынскому, но он понимал, что мутный султан — только начало, что до победы еще ого–го! У фонтана огромная мощь, и пока он захлебнется, немало сил придется отдать.

Сосредоточенный, чуть побледневший, Хвалынский спустился с пригорка, таща прилипшую к сапогам густую грязь, повернул к толпе. Ему было явно не по себе без людей.

Карцев поглядывал то на фонтан, то на свою бригаду, собравшуюся кучкой в сторонке.

«Летчики перед ответственным полетом, и только! Глаза прищурены, обветренные лица, черт побери!»

Вдруг все зашевелились. Вместе с гигантским столбом газа скважина стала извергать серые сгустки чего‑то. Они шлепались неподалеку от фонтана.

Цемент?

Карцев, машинально перебиравший на связке ключи, как четки, стиснул их с такой яростью, словно ощутил под пальцами тугую газовую струю и хотел руками своими задавить ее.

Двигатели язов выли от натуги. Качали час, другой, третий… Манометры показывали расчетное давление. Однако прошли еще сутки, прежде чем фонтан дрогнул. Воды в хранилище оставалось на дне — все проглотила и отрыгнула скважина, заливая территорию жидкой бурой грязью. Но уже было видно: фонтан агонизирует, изнемогает. Теперь он походил на непрогретый примус; то выбросит чадно керосина, то зашипит пламенем…

Во время длиннейших перекуров буровики настороженно прислушивались к шуму фонтана, и в минуты, когда он становился глуше, Карцев ошущал радостный холодок на сердце. Даже самые заядлые скептики не сомневались больше в удачном завершении долгих и тяжелых трудов.

Длинное лицо Хвалынского стало улыбчивым, словно помолодевшим от гордости, и даже привычная сутуловатость пропала.

А смерч газа слабел, исчезал на глазах. Впервые за полгода вернулся на этот островок мир и покой. Мнимый полк ревущих реактивных самолетов наконец улетел. Даже не верилось, что можно разговаривать, не крича изо всех сил друг другу в уши. Тишина. И вдруг: «Ги–и-и… Тью–тью–ю!..» точно посвист суслика над головой — жаворонок. Трепеща серым комочком на одном месте, возвещал он о приходе весны.

Из маслянистой глади болота, где провалилась вышка. там и сям торчали изуродованные металлические конструкции, гнутые трубы, ржавые бочки.

По дорожкам из ближних деревень тянулся народ, набежала ребятня. Заявились из Венеры узнать доподлинно, правда ли, что Степанидин квартирант с десятком подобных себе чумазых парней сумели укроить невиданное смрадное чудовище?

Да, сумели. От него осталась лишь здоровенная лужа поверх глубокой раны в земной тверди.

Пройдет еще неделя, и начнется демонтаж оборудования, но уже сейчас на разведчиков навалилась масса не терпящих отлагательств будничных дел.

Начальник вышкарей Широков со своим бригадиром делали расчеты: опять им тащить вышки за сотню километров. Леонид Нилыч, окруженный механиками и слесарями, намечал очередность ремонта двигателей и насосов, Искра–Дубняцкий, так и не добившись от директора разграничения «функций», прикидывал на глазок, что после этой катавасии подлежит списанию, а что можно еще раз использовать в работе.

Деловой настрой был неожиданно нарушен возникшим стихийно митингом. Ни трибуны, ни красных полотнищ, ни президиума: на подножку трехтонки, окруженной рабочими, взобрался Хвалынский. Постоял чуть, помолчал, морща лоб, словно вспоминая о чем‑то, затем сдернул с головы шапку, проборонил пятерней седую шевелюру, крикнул хрипловато:

— Товарищи разведчики! Многовато мы протоптались на этом месте, но все же перебороли трудности и разделались наконец с чертовой штукой! Начисто! — показал он пальнем в сторону усмиренного фонтана. — Славя богу, никто не спасовал в опасные минуты, и хотя выложились все до основания и хлебнули горького на этом пятачке, зато возмужали и стали опытней. Л главное — коллектив наш окреп, сдружился и закалился в аварийном крещении.

Он говорил еще о дальнейшей разведке месторождения, о будущих изысканиях, о задачах, стоящих перед конторой. Поблагодарив рабочих за труд и старание, Хвалынский вдруг страшно заволновался, глаза его в скружьях коричневых теней стали глубокими и ясными, и в этот момент Карцев внезапно понял, на кого он похож лицом. Конечно же на того мужчину с корзиной, что стоит позади юродивого на картине Сурикова «Боярыня Морозова»!

Запинаясь, теребя в руках шапку, Хвалынский воскликнул растроганно:

— Разведчики! Вы… вы, черт побери, настоящие мужики! Говорю вам без всяких. Эх! — Он махнул рукой, словно устыдившись излишней чувствительности перед людьми, которых чаще поругивал, и слез смущенно с подножки.

Карцев вспомнил, как держал себя директор вчера на совещании с сотрудниками конторы. Он отнюдь не чувствовал себя именинником, с тревогой говорил об отставании по проходке, о том, в какую копеечку обошлась государству история с фонтаном, отчитывал снабженцев, финансистов, механизаторов, буровых мастеров. Нет, о человеке с таким характером не скажешь «батя» либо «душа–папаша», но, оказывается, и его иногда прорывает…

Спустившись с импровизированной трибуны, Хвалынский раскрыл портсигар и щелкнул в досаде крышкой: внутри было пусто.

— Петр Павлович! Берите, Петр Павлович! — потянулись к нему руки с раскрытыми пачками сигарет.

Он взял, прикурил, подумал чуть и бросил демонстративно горящую спичку в ту сторону, где еще недавно буянил горючий газ. Окружающие проследили взглядом за ее полетом и заулыбались. Подумал каждый: «Показал бы ты такой номер недельку назад! .»

Маркел топтался озабоченно у трехтонки, что‑то высматривал, кося подозрительно на водителя. Затем, смекнув, полез в кузов.

Ведро у него, видите ли, стащили, спроворили, прохиндеи, под шумок в самый торжественный момент!

Возникшая на верху машины долговязая, нескладная фигура вызвала веселое оживление.

— Тихо, братцы! Сейчас вам Алмазов речугу толкнет! — крикнул кто‑то дурачась.

Маркел посмотрел сумрачно вниз, достал из кармана некое подобие носового платка и гулко высморкался.

— Правильно! — поддержали его присутствующие. — Прожги сперва свечи и жми!

— Валяй без стеснения, ты ж умеешь!

— Только побыстрей, не чикайся, а то Шалонов начнет петь под гитару!

Маркел, не обращая внимания на подковырки зубоскалов, сосредоточенно рассматривал ведро с отломанной дужкой, сокрушенно покачивал головой. Почесал затылок, показал водителю многообещающий кулак и с расстроенным видом спустился вниз.

Облака на западной стороне стали густеть, над самым горизонтом вспыхнуло вишневое зарево заката, нижний, раскаленный обрез туч отбросил на землю мягкий багрянец, и земля кругом порозовела. Какую‑то минуту на стояках вышек, на стеклах автомашин, на усеянной рябью речке поиграли сполохи и померкли. На дороге, изрытой глубокими рытвинами, ревели, буксуя, заливочные язы, ветерок, пахнущий лежалым снегом, гнал по болоту маслянисто–грязную пену.

Кают-компания под вишнями

Карцев проснулся рано от звона будильника. Вышел умыться во двор. Было тепло. На солнцепеке зазеленела наконец щетинка. Земля, накупавшись до посинения в снеговых водах, обсохла и теперь, наверстывая упущенное, спешила покрыть свою наготу ярким весенним убором. По кудреватой мураве там и сям замерцали цветки одуванчика. Они словно новые литые бубенцы: встряхни — и, кажется, брызнет апрельским пробуждающим звоном.

Карцев, растершись жестким полотенцем, так, что кожа горела, сделал по–быстрому два–три упражнения зарядки и, размахивая руками, прошел двориком на огород. В соседском саду за изгородью вызывающе посмеивался щегол. Невидимый в зарослях сорокопут нашептывал ему в ответ что‑то осуждающе и завистливо, не иначе, отчитывал за чрезмерную жизнерадостность и беззаботный смех.