Читаем без скачивания Воспоминания (1865–1904) - Владимир Джунковский

Когда стемнело, зажгли шкалики по всему фасаду дома и по горе, кругом костры, и в кустах бенгальские огни. Катались до 7-ми часов, когда сели обедать, роскошь меня поразила, все столы были усыпаны розами. После обеда протанцевали две кадрили, потом опять катались с горы. Я очень удачно скатывал, несмотря на трудность спуска. Накатавшись, танцевали мазурку, ужинали, вернулись домой только в 4 часа утра. Я не припомню такого веселого, оживленного пикника.

На другой день меня ждало грустное известие. Я получил письмо от сестры; моя мать опять заболела, ей вдруг сделалось худо, температура поднялась до 39-ти, опасались воспаления в легких. Я был сам не свой, страшно тревожился за свою мать, хотелось ехать к ней, но неудобно было опять отпрашиваться, я только недавно вернулся из Петербурга. А у великого князя всё были вечера, и я знал, что он очень дорожит мной как дирижером, и он был так всегда предупредителен, что я решился обождать до конца этих вечеров и тогда уже ехать к моей матери, если, конечно, не получу более тревожных вестей. Каждый день я получал письма от сестры и, кроме того, депеши, так что был в полном курсе болезни матушки. Но как были тяжелы все выезды, когда на душе было такое беспокойство. На следующий день болезнь определилась – доктор Рощинин, который лечил мою мать не только как доктор, но и как друг нашей семьи, констатировал острый бронхит. Это был прекрасный врач и человек редкой души. Он навещал мою мать по два раза в день, кроме того, при моей матери безотлучно находилась сестра милосердия, так что я знал, что уход был прекрасный, и это меня несколько успокаивало.

В Москве тем временем сезон был в полном разгаре.

12-го числа был пикник, который устраивали Сумароковы у себя в Архангельском. Мне не хотелось ехать, так как выезд был назначен в 11 часов утра, а утренние вести о моей матушке обыкновенно приходили в час дня, и я бы очень тревожился. Но начальник телеграфа обещал мне тотчас же переслать депешу в Архангельское, как только она будет получена, и потому я решился ехать. Выехали по железной дороге до Немчинова поста, а оттуда в деревенских санях в Архангельское; кроме их высочеств и лиц свиты, в пикнике участвовали еще граф Комаровский, граф Игнатьев, m-lle Арапова, М. Н. Ермолова, Огаревы, Келеповские, Федоров, Вельяминов и Щербатовы. Приехав в Архангельское, завтракали, во время завтрака мне подали депешу от моей сестры, к счастью, с успокоительными вестями. После завтрака катались с гор, очень крутых и высоких, на больших матрасах, на которые садилось до 10-ти человек. Гора была с уступами, и летели на матрасе с большой быстротой. Было очень весело, особенно когда кого-нибудь выбрасывало с матраса. После катанья осматривали скотные дворы и зверинец, где было штук до ста оленей, совсем ручных. Некоторые из них подходили к нам и ели овес и хлеб с рук. В 7 часов вечера был чудный обед, после которого опять катались с гор, при бенгальском освещении. На обратном пути было очень красиво, все 10 верст до станции горели костры, и, кроме того, в кустах горели бенгальские огни, а в селе Ромашкове при нашем проезде зажгли целый фейерверк, пускали ракеты, змеи, бомбы…

На другой день, 13-го февраля, приехали преображенцы: Комаров, Коростовец, Мансуров, два Мирковича и Крейтон. Я был очень рад их приезду, они приехали специально к балу, который и состоялся в тот же вечер. Бал был очень оживленный, дирижировать было нелегко, так как было очень много приглашенных, и окончился он около 4-х часов ночи. После бала еще ужинали у великого князя и разошлись только в 6 часов утра. Спать пришлось мало, так как в 9 часов утра я уже заступил на дежурство, днем ездил с преображенцами к Юсуповым, а вечером было общее макао,[320] мне очень везло, и я выиграл 66 рублей, потом ужинали у Гадона, очень симпатично провели время, 16-го преображенцы уехали.

19-го получил депешу от графинюшки Граббе – я был очень дружен с этой семьей – она извещала меня, что помолвлена с герцогом Лейхтенбергским, сыном князя Николая Максимилиановича. Я не особенно был рад этой свадьбе, так как Лейхтенбергский мне в то время казался не особенно симпатичным. Впоследствии, когда я его ближе узнал, я его очень полюбил, это была честная, хорошая натура, и он был хорошим мужем и отцом. Последний раз мне пришлось с ним столкнуться на войне, когда я командовал 3-м Сибирским корпусом, а он у меня в корпусе командовал бригадой 7-ой Туркестанской дивизии. На войне он себя проявил с очень хорошей стороны.

В этот день я был на греческом спектакле в гимназии С. Н. Фишера,[321] где воспитывалась в то время Марица Михалкова. Очень было оригинально. Все роли, и мужские также, играли воспитанницы, играли очень хорошо, поставлен был спектакль также отлично. Немного только голоса не подходили к голосам Агамемнона и Ахиллеса. Под конец мне все же наскучило, так как спектакль продолжался чересчур долго – 2 часа без антракта, и я немного прикорнул.

20-го числа у великого князя был бал, а на другой день я получил срочную депешу от сестры, что моей матушке стало хуже, началось легочное воспаление, и Рощинин выказывает опасения, а затем пришло и письмо с подробностями. Я решил пойти к великому князю, показал ему депешу сестры. Великий князь сказал мне, чтобы я немедля, конечно, ехал в Петербург. Выехал я в тот же вечер, перед отъездом получил еще письмо, что у моей матери был сильный припадок, нервная спазма легких и сердца, и Рощинин боялся отека легких.

В Петербурге я застал свою мать немного лучше, легкие стали очищаться. Она очень обрадовалась моему приезду. Поговорив с сестрой, решили пригласить отца Иоанна Кронштадтского помолиться. Я поехал в Кронштадт, с большим трудом удалось мне проникнуть к нему, его я не видел, но говорил с матушкой, записала она наш адрес и обещала мне, что батюшка непременно будет на следующий день между 12-ю и 3-мя часами. Счастливый и полон надежды, я вернулся домой, послал депешу великому князю, который просил меня ежедневно извещать о ходе болезни.

В ответ на мою депешу я получил от великой княгини следующую: «Dieu donné, que les prières du père Jean Vous donnent du courage et à votre mère santé. Tous ici pensent à vous, prennent une vive part à votre chagrin. Elisabeth».[322]

24-го отец Иоанн Кронштадтский был у моей матери, помолился у ее кровати, благословил ее, всех нас и очень ее подбодрил, сказав: «ничего», «поправится». Он говорил так отрывисто, так же и молился, в его словах чувствовалось какое-то требование. Его молитва была так необычна, что сначала даже как будто шокировала, но у него все слова были такие уверенные, что раз что он скажет – сомнений не было. Он очень ласково, так бодро всех нас благословил, выпил с нами чаю, отпил полстакана, налив на блюдечко, глотнул немного мадеры, с полрюмки, съел сушку и, поднявшись, благословив опять всех, уехал.