Читаем без скачивания Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.) - Андрей Трубецкой

Время шло. Принесли не то завтрак, не то обед. Я уже решил, что здесь и буду все время сидеть и потому, изловчившись, чтобы не особенно было заметно в глазок в двери, стал расчерчивать на табуретке шахматную доску, отломив для этого небольшой кусок пепельницы. Черные поля начал закрашивать синим концом карандаша-горошины. Но вскоре меня вывели без вещей и провели через двор в главное здание. Там сфотографировали — фас и профиль — старинным кабинетным аппаратом, обшитым планками красного дерева, который своим мирным и добропорядочным видом никак не подходил к этому мрачному учреждению. Комната, где фотографировали, по-видимому, выходила на улицу. Она имела большие зарешеченные окна, стекла которых были закрашены белой краской. Эти окна старого здания можно было видеть с улицы, но теперь все перестроено. Затем снимали отпечатки пальцев, каждого по отдельности и всей кисти целиком. Для этого пальцы обмазывали черной мастикой и прикладывали к бумаге. Потом предложили вымыть руки. Возле умывальника лежала много поработавшая щетка и кусок хозяйственного мыла. Все эти подробности остро запечатлелись в памяти. Затем какой-то капитан описывал мою внешность. Делал он это сноровисто, бесцеремонно и деловито рассматривая детали моего лица. Это было и забавно, и неприятно одновременно. Так оценщик в комиссионном магазине принимает вещи. Меня вновь водворили в бокс, а через некоторое время повели в баню. Там постригли под машинку. Я смотрел на падающие волосы, и большая горечь разливалась в душе. После мытья под душем одели во все казенное, и я подождал некоторое время, пока мои вещи проходили прожарку (сколько их было потом!).

Вновь сидение в полной тишине. Но вот какие-то звуки доносятся справа. Приник к стене и, где-то рядом и в то же время очень далеко, услышал два голоса. Один солидный, мужской — другой совсем юный, девичий. Девичий голос что-то объяснял. Мой бокс располагался рядом с помещением, где обыскивали. Теперь там обыскивали какую-то совсем девочку.

Потом на лифте меня поднимали куда-то наверх. Лифт железный и разделен створками на две части: одна внутренняя для заключенного, внешняя — для конвоира. Створки были закрыты неплотно и в них виднелись проплывающие вниз лестничные площадки, каждая с большой железной дверью, выкрашенной в светло-зеленый цвет. У каждой двери надзиратель, в дверях форточки, как кормушки. На одном этаже кормушка была открыта, и надзиратель, чуть склонившись к ней, не то просто смотрел внутрь, не то разговаривал с кем-то, мне невидимым. На стене около каждой двери обычные фонари, большие параллелепипеды с тонкими черными контурами и диагоналями. Внутри белая стеариновая свеча. Это на случай, если погаснет свет. Вспомнилось, что такое случилось однажды по всей Москве.

Наконец лифт остановился, меня вывели, и я опять пережил процедуру стандартного и подробного обыска. На этом этаже помещалась канцелярия тюрьмы, которая только теперь официально меня принимала. Затем меня спустили на третий этаж, провели через железную дверь с кормушкой-форточкой и ввели в коридор, разветвляющийся на другие коридоры. Тут поместили в длинную, узкую камеру без окна с деревянным очень узким, как лавка, топчаном — тоже бокс. А через некоторое время, уже к вечеру, вновь вывели в коридор и впустили в камеру, где находилось шесть человек. После одиночного пребывания в полной тишине эта камера показалась многолюдной, а своим движением производила впечатление даже шумной. Это была комната средних размеров с высоким потолком, на котором был виден простой, но все же фигурный карниз, с большим зарешеченным и закрытым щитом окном, с паркетным полом. (Говорили, что раньше здесь размещались номера гостиницы.)

Первые слова, которыми меня встретила камера, были: «Не бойся, тут следователи не бьют». Встретили хорошо, дружелюбно и сочувственно. Дверь камеры вновь открылась и надзиратели внесли железную койку. Разместился я на ней поближе к параше. Таков закон. По мере освобождения мест и, следовательно, «старения» новичка, он передвигался подальше от параши. Лучшими местами считались углы у окна. Как раз раздавали ужин, и я в ответ на гостеприимство новых соседей поделился остатками пищи еще с воли. Угощались с удовольствием, хотя голода не было. Удовольствие заключалось в том, что пища эта была не казенная. Угощались и расспрашивали о новостях с воли, так как жили здесь в полной изоляции, а предыдущий новичок попал в камеру более месяца назад. Масса вопросов, но ни одного — о причине моего ареста.

Перед самым отбоем в десять часов послышались звуки отпираемого внутреннего замка. Все насторожились. Вошел надзиратель и, обратившись ко мне, спросил: «Ваша фамилия?» — «Трубецкой». — «Приготовьтесь на допрос», — и вышел. Следует сказать, что такой способ вызова на допрос не типичен. Возможно, это было сделано для новичка. Как правило, вызов на допрос происходил следующим' образом: вошедший надзиратель спрашивал всех по очереди их фамилии. Все замирали — допрос, процедура неприятная. Опросив всех, надзиратель указывал, кому приготовиться на допрос. Система продуманная, ошибки не произойдет, даже если надзиратель вошел не в ту камеру, где находится вызываемый. Да к тому же, еще одна игра на нервах. Подготовка к допросу заключалась в общении с парашей, что было присоветовано мне сокамерниками.

Дверь вновь открылась, и я с замиранием сердца вышел в коридор. Надежды, что мой арест недоразумение, которое сейчас выяснится, и я буду выпущен, у меня не было, хотя такая мыслишка где-то таилась. Я понимал, что имею дело с безжалостным, подлым и злым механизмом, и что именно такой будет разговор. Меня интересовало, в чем я буду обвинен.

Пока запиралась камера, меня поставили лицом к стенке, затем подвели к двери на лестничную клетку. Здесь коридорный надзиратель в присутствии другого надзирателя-конвоира поверхностно обыскал меня, осмотрел ботинки, попросив зачем-то повернуть их вверх подошвами. На лифте проехали один этаж вверх, затем в сопровождении надзирателя-конвоира пошли довольно длинным коридором. На поворотах надзиратель ставил меня лицом к стенке, а сам, во избежании случайных встреч, заглядывал за угол или щелкал каким-то особым способом пальцами и языком, давая знать о себе возможному встречному. Для этой же цели служила и электрическая сигнализация: на каждом повороте были выключатели. В коридоре местами стояли большие шкафы из крашеной фанеры — так называемые сундуки. В случае встречи двух заключенных одного сажали в сундук, пока не проведут другого. За все время я только один раз побывал в таком сундуке. (Любопытно, что глагол «сажать» здесь, в этой системе, приобретал одно и только одно значение.)