Читаем без скачивания Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.) - Андрей Трубецкой

Совсем немного о шестом сокамернике, молчаливом украинце, который деловито готовился к лагерю — сушил сухари. Фамилии его не помню и так и не знаю, в чем его обвиняли, что-то очень путаное. Вероятно, ему было что скрывать, он все помалкивал, зная или интуитивно чувствуя, что в камере есть уши следователя. Арестован он был на одном из московских вокзалов, и как будто в его вещах нашли гранату. Рассказывал о службе в армии на Западной Украине, где был шофером. Однажды он ехал лесом, и его остановил небольшой отряд наших внутренних войск и просил довезти в город Его удивило, что все солдаты были очень молчаливы, а в городе слезли на тихой улице далеко от казарм. Это показалось подозрительным, и он доложил своему начальству. Как выяснилось позже, это были переодетые бандеровцы. На этот рассказ Астров отреагировал так «Вы обязательно расскажите это следователю, обязательно. Это может очень вам помочь». Возможно, Астров что-то знал о деле украинца.

Когда освободилось место Крамера, прибыл новичек, некто Ядров-Ходоровский. О его национальности трудно было сказать что-либо определенное. Возможно, он был еврей. Вид у него был южанина, а манера говорить — одессита. Он не вошел, а вполз в камеру, держась за стенки. Как он говорил, у него было окостенение позвонков, из-за чего всякое движение было затруднительно. Правда, у меня было некоторое сомнение и даже подозрения, что Ядров несколько утяжелял свое состояние, человек этот прошел многое и был достаточно опытен. В заключение он попадал второй раз. Первый раз сел в 1934 году, когда его обвинили в том, что он передал немцам какие-то чертежи. Даже нашли человека, через которого он передавал. Ядров требовал очную ставку. Ставку дали. Свидетель твердил свое: через него были переданы секретные чертежи. Тогда Ядров пошел на хитрость.

— Да, сознаюсь, чертежи передавал.

Следователь рад, спрашивает:

— Какие чертежи?

Ядров спрашивает свидетеля:

— Чертеж резервуара был?

— Был.

— А чертеж помпы был?

— А специальная игла была?

— Было, было, — следователь все записывает.

— И приложено описание?

— Да, приложено.

— Так я тебе чертеж примуса передал, подлец ты этакий! — и, набрав полный рот слюны, плюнул лжесвидетелю в физиономию. Так лопнул этот мыльный пузырь. Но это стоило года сидки. Теперь же ему предъявили обвинение в том, что он хранил антисоветскую литературу. За таковую приняли политические карикатуры, публиковавшиеся открыто в 20-х годах, и изъятые у него при обыске... в 1934 году! Но помимо этого Ядрова обвиняли в каких-то древних связях с эсерами.

С момента ареста прошло почти три месяца, а Ядрова ни разу не вызвали на допрос, не предъявили обвинения. Это было явным нарушением уголовно-процессуального кодекса. Ядров уже предвкушал, какой скандал он поднимет в наш век соблюдения формальностей. Но вот его вызвали на допрос. Вернувшись, он рассказал, как следователь ужасно нажимал, заставляя подписать какую-то явную напраслину. Ядров упирался, и следователь, сдавшись, пошел на попятный, приняв то, что говорил Ядров, и протокол был подписан. Перебирая в памяти ход допроса, Ядров вдруг начал страшно себя ругать. Только в камере он сообразил, что протокол был датирован не сегодняшним числом, а двумя месяцами раньше. Так, его, умудренного опытом человека, провели и одновременно обошли нарушение законов. Возможно, следователь был предупрежден тем же Астровым о намерениях Ядрова и разыграл этот психологический этюд.

За мое пребывание в камере там появились еще три человека на места ушедших Бокова, Степанова и украинца. Один из них интеллигентного вида человек лет сорока, сел по доносу квартирной соседки за невоздержанность в словах. Как-то, уйдя на допрос, он вернулся в камеру только через пять дней, проведя это время в карцере. Послал его туда следователь за какой-то грубый разговор. Карцер ему, видно, был полезен, так как вернулся он, как в дом родной, очень всем нам обрадовавшись: и люди, и кормят, и курево, и прогулка, и книги, и нормальная пайка, и тепло. Столько благ! И как все в мире относительно!

А вот еще один камерный сожитель — говоривший с сильным акцентом молодой солдат-украинец, которого, как он рассказывал, ссаживали из вагона в воронок в наручниках. Привезли его из Крыма по какому-то коллективному делу, нам не совсем ясному. Был он человеком разговорчивым, но нам что-то не договаривал. Из его разговоров было ясно только то, что была какая-то группа военных и гражданских, которая много болтала и, видно, лишнего. Очень скоро с допросов он стал возвращаться, плотно пообедав у следователя. Как сам рассказывал, следователи давали ему и курево. По всему было видно, что он с ними хорошо сотрудничал. Чего это стоило всем остальным участникам дела — можно только догадываться.

Третий — студент первого курса Института иностранных языков Сарылов. Мне хорошо запомнилось его появление в камере. Открылась дверь, и в камеру как-то натружено вошел бледный, испуганный рыжеватый парень и застыл у двери. Надзиратели внесли его вещи, затем койку, а он все стоял оцепенелый и долго не мог придти в себя. Потом он рассказал, что его накануне в шесть часов утра взяли из дома и сразу на допрос. Непрерывный допрос продолжался более суток, менялись только допрашивающие. Из него выжали все, что могли и что хотели, и только потом, когда он все подписал, отправили в общую камеру. Такой конвейер не под силу и более зрелому человеку, а не только мальчишке-первокурснику. Что же это было за дело? Этот молодой человек, единственный сын очень обеспеченных родителей, принадлежал к так называемой «позолоченной» молодежи с весьма невысокими моральными принципами. Он и сам рассказывал, как иногда, закусив в ресторане с приятелями, они покидали приглашенных девиц, не заплатив по счету и предоставив это приглашенным. Или, как возвращаясь поздно домой (он жил на Можайском шоссе), брал легковую машину — только не такси — а подъезжая к дому, удирал от шофера знакомыми проходными дворами, или просто воровал деньги у родителей. Они составляли группу своего рода «единомышленников». Главой был Саша Якулов, кажется, сын известного художника — музыкант, ловелас, жулик и пройдоха. Они болтали, что влезет в голову, и мечтали удрать за границу. Все это стало известно органам. О Сарылове еще напишу ниже в связи со встречей Нового года. Здесь же добавлю только, что у меня с ним был один и тот же следователь.

Итак, из девяти человек, прошедших на моих глазах через камеру №46, трое, если считать Ядрова-Ходоровского, были евреи — процент довольно большой, но его можно понять, если вспомнить, что тогда был разгар борьбы с «космополитизмом», в центре которой были евреи, а апогеем ее стало позже «Дело врачей».