Читаем без скачивания Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.) - Андрей Трубецкой

Коридор вышел в небольшую узкую проходную комнату с окном. У окна стол, на нем большая раскрытая книга. Одна страница ее пустая, а на другую положен металлический лист с прорезью в одну строку. В эту прорезь меня записали, записали и часы моего отбытия из пределов тюрьмы, а я расписался в конце строки — так тюрьма вела учет движения заключенных. Здесь меня еще раз поверхностно обыскали. У книги дежурила почтенного вида надзирательница с планкой ордена Ленина на груди. «Наверное, и мой отец проходил мимо нее», — подумал я. Дверь из комнаты вывела на большую, широкую лестницу, пролеты которой были затянуты металлической сеткой (позже в камере мне говорили, что эта сетка со времен самоубийства Бориса Савинкова, бросившегося в пролет этой лестницы). Один марш лестницы и вновь лифт, так же разделенный надвое, лифт более современный, чем старомодный лифт в тюрьме. Около лифта сундук. Выходим. Дверь. Коридор вправо и влево. Вправо — в старое здание, влево — в новое. Идем налево. Комната N 555а. Конвоир стучится. Входим. Довольно просторная комната с окном во двор. В комнате три стола: два у окна лицом друг к другу, третий — справа от двери напротив шкафа. Слева от двери тумбочка и стул. Между тумбочкой и левым столом кожаный диванчик. За всеми столами работающие, что-то пишущие военные — два капитана и майор. На диванчике еще один человек в пиджаке, но в галифе и сапогах. Как вскоре выяснилось, это был мой следователь, лейтенант Виктор Шелковский, еще очень молодой человек, блондин, внешне напоминавший одного из наших студентов — Мишку Виноградова. Начал он:

— Ну, рассказывай, в чем виновен?

— Мне нечего рассказывать.

— Так мы и поверим! А ты знаешь куда попал?

— Знаю, в МВД.

— В МВД? — переспросил он чуть ли не с отвращением, мой ответ, по-видимому, обидел его.

— А знаешь ли ты разницу между МВД и МГБ? Ты сидишь в МГБ!

— Ну, в МГБ, — ответил я, стараясь показать свое равнодушие к этому обстоятельству.

Дальше последовал длинный монолог о том, что только чистосердечное и полное признание всех моих вин может облегчить кару органов и т.д. и т.п. Слушая все это, улавливая особенно тон этой речи, я стал догадываться, что это стажер, а сидящие за столами — экзаменаторы, а я — материал, на котором учатся. С каждой фразой Шелковского это впечатление крепло и под конец даже развеселило меня и развлекло. Затем весь разговор пошел вокруг моей биографии. Теперь, сидевшие за столами чины, которые, казалось, были погружены в свои собственные дела, отрываясь от них, перебивали меня, сбивали меня, переговаривались на мой счет репликами между собой вроде: «Вот врет, вот врет!» Поначалу эта свора, действительно, меня несколько сбила с толку: я пытался отвечать и возражать каждому. Меня удивил их единый и солидарный фронт отчуждения и гадливости, презрения и ненависти ко мне. Но скоро я понял, что это хорошо сыгранная команда, что это система: унизить, сбить с толку, заставить потерять веру в себя человека неустойчивого, намутить воду, а затем ловить в ней. Я стал спокойнее реагировать на все эти выпады и наскоки, а они продолжали источать и зло, и наигранное возмущение мной «чистых и честных» людей[31]. Но вот один из них встал и ушел. Мой следователь сел на его место писать протокол. Здесь также все строилось на оскорблениях, стремлении унизить, показать, что я чуждый и сомнительный человек, которому нет места в нашем обществе. Если бы я был проницательнее и зная статьи Уголовного кодекса, то по всему этому догадался бы, что меня собираются причислить к категории социально-опасных, куда относятся, между прочим, и проститутки, и подвести под статью «7-35», что и было потом сделано. Но что было потом — будет ниже.

Для очернения и набрасывания тени использовалось абсолютно все: и то, что я жил в одном месте, а прописан в другом, и родители, и фамилия. На листе первого протокола допроса так и стояло: «такой-то, из князей». Причем, эта редакция появилась после многих моих возражений против каких-то совершенно неприемлемых словосочетаний. Велась спекуляция и на фамилии жены. Ее самое пока еще не задевали, но на следующих допросах следователь несколько раз пытался и ее ввести в круг лиц, обсуждаемых здесь, старался дать понять, что и она может быть «привлечена». Поводом служили, например, Еленкины записные книжки, изъятые при обыске, книжки с цитатами из Анны Ахматовой, считавшейся тогда чуть ли не криминальной фигурой. Нередко Шелковский прохаживался и насчет Еленкиното происхождения. Но далеко не заходил, не имея, по-видимому, инструкций. Это меня несколько успокаивало.

Первый допрос касался начальной части моей биографии. Тогда же, в тот вечер, с соблюдением всех процедурных по форме и срокам подробностей мне был предъявлен ордер на арест. (Длительные и многократные общения мои с Шелковским постепенно открывали эту натуру чиновника-бюрократа, соблюдавшего все внешние формальности закона, и по мелкости своей да, пожалуй, из-за отсутствия опыта, не пускавшегося во «все тяжкие», как это делали другие матерые следователи. Этот мелкий и мелочный человек был нужным исполнительным винтиком в дьявольском механизме[32].) Наконец допрос кончился. Шелковский вызвал по телефону конвоира, и я тем же путем вернулся в уже спящую камеру, расписавшись в «железной» книге. И около нее — вход в тюрьму — и перед камерой меня вновь обыскивали. Следующий допрос состоялся только через две недели.

Как я уже сказал, в камере помещалось шесть человек: экономист Крамер, некто Астров — бывший известный бухаринец, художник Боков, студент-геолог Степанов, инженер-экономист Майский и молчаливый, простецкий на вид украинец, фамилию которого я забыл. Опишу их и их дела насколько помню.

Крамер Исаак Израилевич (или Израиль Исаакович) сидел уже второй раз, то есть был повторником. Первый раз он сел в 1937 году по статье «58-7» — экономическая контрреволюция. Как он рассказывал, ему «пришили» эту статью за финансовую операцию, которая была вполне законной, но ее представили незаконной и баста. Тогда все могло быть, и Крамер получил десять лет. Провел он их на Колыме и спасся только благодаря тому, что смог устроиться санитаром, а потом фельдшером в лагерной больнице. Когда узнал, что я учился на биофаке, то прямо сказал, чтобы в лагере я говорил, что я студент-медик. «Кто в любых условиях живет, так это медики», ~ добавил он. Позже я почувствовал всю правоту его слов. После отбытия срока ему удалось вернуться в Москву — обстоятельство по тому времени весьма редкое. В Москве ему сделали операцию по поводу рака горла, вставив трахеотомическую трубку, так что разговаривать он мог, только зажав ее. 1949 году Крамера арестовали, для проформы вели следствие, но следователь был откровенен и без обиняков сказал: «Нового у вас ничего нет, за старое мы вас не судим, но жить в Москве вам нельзя». Болезнь его прогрессировала, и месяца через два-три после моего появления Крамера взяли от нас в довольно тяжелом состоянии. Крамер много и интересно рассказывал о лагерной жизни и нравах и любил приводить всегда к месту лагерные пословицы, поговорки, словечки.