Читаем без скачивания Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.) - Андрей Трубецкой

Впервые он него я услышал такую притчу о нашем положении: «В сильный мороз летел воробей, замерз и упал на землю. Тут проходила корова и накрыла воробья кучей теплого навоза. Воробей отогрелся, высунул голову и начал чирикать. Пробегавшая мимо кошка услышала его, вытащила из навоза и съела. Так вот, — заключал Крамер, — не всяк твой враг, кто тебя обкладывает. И в говне можно жить. Попал в говно — не высовывайся и не чирикай. И не всяк твой друг, кто тебя из говна вытаскивает». Крамер был человеком умным, опытным и стойким, и мы, новички, много от него получили. Правда, в камере не все были новичками.

Следующий житель камеры № 46 третьего этажа — Валентин Николаевич Астров — в свое время был крупным человеком. В конце двадцатых годов он был редактором «Ленинградской правды», журнала «Коммунист», кончал институт Красной профессуры. В 1937 году он чудом уцелел, хотя и сидел. Говорил, что тогда его спас очень большой человек, но кто это был — Астров не называл. Сидел в закрытой тюрьме в Суздале, из которой вышел в ссылку в Воронеж. Часть войны был в армии, а потом ему удалось вернуться в Москву. Астров обладал замечательной памятью — наизусть по главам декламировал он нам «Евгения Онегина», «Графа Нулина». Очень интересно рассказывал о событиях, предшествовавших Февральской революции в Смоленске, о самой революции. Говорил, что до ареста начал писать об этом времени книгу. И, действительно, на рубеже 60-х годов на прилавке киоска «Союзпечать» я как-то обнаружил книгу: Астров — «Огни впереди». Листаю — слово в слово знакомое мне содержание. Позже вышла вторая его книга «Круча» о борьбе оппозиционеров в стенах института Красной профессуры. Так, по крайней мере, мне тогда показалось, когда я листал ее у прилавка. Она изобиловала официальными штампами, и читать ее мне не захотелось. Сидел Астров уже больше года, но не только в нашей камере. У него был хороший голос, и он нередко напевал под сурдинку, очень тихо, русские романсы, арии из опер. Рассказывал, что иногда подрабатывал в церковных хорах Москвы (вот уж, действительно, «и Богу свечка и черту кочерга»). Одновременно работал в каком-то учреждении. В разговорах был осторожен, все действия властей — настоящие и прошлые — оправдывал, говоря, что так надо, так необходимо, что все это вынужденные меры. Его довольно часто вызывали на допросы, но держали недолго. Говорил, что все время дает устные или письменные справки о тех или иных лицах, учреждениях, организациях, что было вполне правдоподобно, ибо фигурой он был крупной, а памятью обладал феноменальной. Когда в камеру попадал новичок, Астров ничего не спрашивал, а садился на свою койку и, закрыв глаза, только слушал, что спрашивали другие, и ответы пришельца с воли. Как человек, давно сидящий, он получал дополнительное питание — белый хлеб с маслом. Получали ли все, давно сидящие; такой «доппаек» — не знаю. После ухода Крамера к нам прибыл новичек, но из опытных повторников. Получилось так, что у меня с этим новичком установились хорошие отношения, и он сообщил мне, что считает Астрова камерным стукачем. По-видимому, это так и было. То, что в камере есть стукач, стало ясно по одному эпизоду, о котором расскажу в своем месте. Со своих кратких допросов Астров возвращался довольно спокойным. Но однажды его продержали долго, и вернулся он явно расстроенным. Оказалось, что следователь предъявил ему обвинения по большому наборов пунктов <58» статьи: тут и измена, и контреволюция, и террор, и групповая агитация. Это грозило 25-ю годами. Ну что ж, дружба дружбой, а табачок врозь, — ему предъявили все обвинения бухаринской группы[33].

Теперь о художнике Бокове. Как рассказывали, появление его в камере было не совсем обычным. Когда к нему обратились с первыми вопросами и расспросами, он ответил, что сначала спросит начальство, можно ли с такими людьми разговаривать, и довольно долго молчал, считая, что здесь враги и политические преступники, а он попал по недоразумению, которое вот-вот выяснится. Следующий номер, который он выкинул, была совершенно серьезная просьба к надзирателю послать его работать, наколоть дров. Сел он за то, что, будучи комсомольцем двадцатых годов, присутствовал на собрании группы, принадлежавшей к троцкистской оппозиции. Кого-то из этой группы взяли и выспрашивали, кто на каких собраниях присутствовал. Названных арестовывали спустя четверть века после собрания. Впоследствии людей с такой «виной» я встречал довольно много. Боков был человеком добродушным и очень тяжело переживал это несчастье. Следствие у него проходило спокойно, он все подписывал. А в 60-х годах я его случайно встретил, сильно постаревшего, поседевшего. Я назвался, он вспомнил меня, засиял, заулыбался, как будто вспомнил доброе старое время, представил жене. И мне было приятно встретить его, пережившего то страшное время, добродушного, незлобивого и мирного человека.

Следующий — Юрий Степанов, он же Бен Долговязый, он же Командор Черного Легиона. Юрий был студентом 5 курса геологоразведочного института, родом из Таганрога, где у него остались старики родители. Дело, по которому сел Степанов, было довольно любопытным. Их было человек шесть-семь; молодежь, но не зеленая, а повидавшая жизнь, прошедшая школу войны, а некоторые и оккупацию. Позже я довольно близко сошелся с тремя однодельцами Юрия. Дело этой группы состояло в следующем. Сколотилась «теплая» компания студентов-геологов, вместе проводившая свободное время, вместе выпивая. Как это ни странно, их, в общем, уже взрослых людей, объединяла романтика пиратов. Когда шел кинофильм «Остров сокровищ», они всей компанией устремлялись в кинотеатр. Клички выбирали из того же пиратского лексикона: Крошка Джонни Фоке — ячменное зерно (Николай Федоров — здоровенный парень) или Боб Гарвей — Борис Горелов — персонаж из «Детей капитана Гранта». К этой кличке была добавлена приставка «Шмаленая челюсть» (у Бориса было ранение в голову) и т.п. Второразрядные московские ресторанчики были у них под своими, соответствующего стиля вывесками: «Три пескаря», «Телега и лошадь», «Корзиночка». Название своей группе они дали высокопарное — «Черный легион». Был у них и свой «пиит», слагавший пиратские песни, гимны и стихи — студент медик Вадим Попов. Но за этой романтической и несерьезной декорацией была и более глубокая суть. Корни ее лежали, по-видимому, в неудовлетворенности и отсутствии той перспективы в жизни, на которую они могли бы рассчитывать. Бен Долговязый и Боб Гарвей во время войны жили в оккупированном Таганроге, Борис даже был вывезен в Австрию, а Бен попал в плен, бежал и с большим трудом добрался домой. Уже поэтому таким людям дороги у нас были закрыты. А ребята были энергичные, умные, достойные. Николай Федоров — Крошка Джонни Фоке — фронтовик офицер-артиллерист — вернулся с войны с наградами. Для него этих ограничений не было. Но это был человек тщеславный, карьерист (позже я хорошо его узнал). Он явно не удовлетворялся перспективой быть просто геологом. Чуждым элементом в этой компании был Вадим Попов, но он от нее откололся еще до ареста. Что было у других членов этого «легиона», не знаю. Но неудовлетворенность и бесперспективность у основного ядра заставила ребят искать какой-то выход. Они его нашли в побеге за границу, к которому и стали готовиться. В то лето все они, геологи, были в экспедициях, преимущественно, в пограничных районах: Бен — на Тянь-Шане, Боб — на Памире в районе Хорога. Его задачей было постараться намыть золота, на которое много ставилось, да еще разведать возможность перехода границы. Там, в экспедициях, они и были арестованы.