Читаем без скачивания Кубатура яйца - Виталий Коротич

Ну, это крайность, такая же, как дом семьи Вандербильт в Эшвилле, штат Северная Каролина. В том доме двести пятьдесят комнат и парк вокруг — больше пятидесяти гектаров. Все это стоит 55 миллионов долларов и необычно для Америки так же, как и для остального мира. Не могут быть характерными и несчастные старухи, ночующие по туалетам в Нью-Йорке, и мой студент из Лоуренса Юрий Дуда, паренек украинского происхождения, родившийся в Чикаго, изучающий философию в Канзасе, а для жилья арендующий комнату под крышей у капризной старушки. Бабуся-домовладелица обклеила все помещения домика библейскими изречениями и запретила своему квартиранту принимать гостей. Обходится вся эта прелесть Дуде в девяносто долларов ежемесячно, не учитывая счетов за электричество, которые старушка предъявляет отдельно.

А те, кому нечем платить за электричество? А те, кому нечем уплатить за ночлег? Зимой 1977 года мэр Нью-Йорка объявил о чрезвычайной программе помощи замерзающим; согласно ей при некоторых церквах Гарлема и нищенских окраин, прижатых к Гудзону или, сколь это ни странно, сосредоточенных вокруг Колумбийского университета, можно получать стакан чая, во временное пользование одеяло и грелку. В больших городах диапазон обеспеченности, устроенности особенно ощутим — в больших городах оседает основное количество людей с разбитыми судьбами; так на дне океанских впадин собирается больше всего кораблей, которые никогда уже не всплывут.

Я снова говорю здесь о подробностях, но они — из чужого образа жизни. Американцы деловиты до безразличия, до жестокости — замерзающему человеку могут помочь, а может он и вызвать не больше сочувствия, чем кошка под автомобилем; вселенная уменьшается до размеров Америки, Америка уменьшается до размеров собственного жилья. В Соединенных Штатах очень много Америк, и не все они способны на жалость; природа государства так же, как человеческая природа, может быть предельно эгоистична.

Культ удачливого парня необыкновенно последователен — ничего, если чья-то удача может временно законфликтовать с уголовным кодексом. Как правило, массово оцениваются результаты, а не путь к их достижению; Остап Бендер, мечтавший об Америке (правда, Южной), знал, где ему будет лучше всего. На американских плакатах, как правило, изображен широко улыбающийся человек, простоватый на вид, большерукий, очень симпатичный и ежеминутно готовый на все. Я почти не видел плакатов, на которых были бы изображены хотя бы два или три человека, чаще всего один…

До чего же поразительна внутренняя непохожесть этой жизни на нашу. Средние цифры обтекаемы, на них стесаны полюса; в среднем на каждого из американцев, например, приходится больше жилья, чем на статистического обитателя нашей страны; больше легковых автомобилей, больше гостиничных номеров. Но когда сорокадевятилетний кливлендский безработный Роберт Пруш вступил в зиму 1977 года, живя с женой Элен в старом автомобиле, и знал, что никто не будет ни переселять его, ни лечить бесплатно, я уверен — было ему чихать на все эти статистики. От простуды чихать.

Я снова подумал, что нелегко оценивать такой сложный комплекс непривычных для нас явлений, как заокеанская жизнь. Когда в юбилейном, посвященном 200-летию США номере журнала «Ньюсуик» шестидесятилетний Томас Аквинас Мерфи, президент «Дженерал Моторс», компании с бюджетом, превосходящим бюджеты большинства европейских стран, сообщает, что в молодости какое-то время был безработным, — в этом есть чисто американское хвастовство: прошел снизу вверх все слои. В том же номере столетний Джордж Зервас пишет: «Я никогда никому не надоедаю. Никто не надоедает мне. Я их встречаю: „Доброе утро — доброе утро“…» И все. Это вполне американская декларация. «Я уже вышел из игры — вас не трогаю, не трогайте меня, мчитесь дальше, сегодня я вам не помеха». Здесь не принято жаловаться. Четыре года назад, во время очередных президентских выборов, сенатор, чьи шансы котировались очень высоко, не выдержал и заплакал от обиды во время телевизионной дискуссии. То, что в Европе могло бы растрогать зрителей, в Америке их возмутило. «Как — плачущий, позволивший себе расслабиться кандидат в лидеры?!» Сенатор выбыл из гонки…

Такова жизнь. Но уроки ее — чужой — не кажутся мне однозначными.

Мы живем в стране, возведшей любовь, внимание к человеку в основы своих политики и мировоззрения; несмотря на все недостатки, которых еще у нас довольно, мы очень добрая, нежестокосердая страна; об этом знают даже те, кто симулирует неинформированность. А давайте-ка подпустим к себе — вообразим на мгновение — жестокость, запрограммированную в капиталистическом мире… Иногда я умышленно ввожу в себя этакую американскую злость, чужестранный прагматизм и не всегда даже успеваю его постыдиться, когда думаю, что немало болтунов и бездельников, барахтающихся на поверхности нашей жизни, пишущих бесконечные жалобы, ничего не создающих, но требующих к себе и своему скулежу особенного внимания, терзающих людей наветами и нытьем, в Америке уже к сорокалетию своему были б на дне социальной канавы. Официантка, грохнувшая тарелками мне перед физиономией, швейцар, без трешки «в лапу» не пропускающий в полупустой ресторан, токарь, посасывающий папироску в рабочее время, — нее они повылетали бы со своих мест, и жаловаться было б некуда, и комнат с дверями, обитыми дерматином, куда у нас кое-кто бегает в поисках заступничества, не нашлось бы. Пьяный, вызывающий «скорую помощь», дабы поблевать врачу в крахмальный халат, заплатил бы и за халат, и за вызов. Прогульщик студент, еле-еле постигающий курс наук, забулдыга телемеханик — все они вылетели бы из американской центрифуги далеко на обочину, и никто бы не оглянулся в их сторону.

Сколько ж мы наплодили спекулянтов на доброте! Да, предоставляем жилье тем, кто в нем нуждается; лечим бесплатно, трудоустраиваем и учим, — но до чего же легко иные привыкли к этому! Не все еще так, как хочется, но если в Америке, в конце концов, человек ест то, за что может платить, то у нас, как побочный продукт государственной доброжелательности, развелись человечки, старающиеся поживиться и поживляющиеся в долг, ничего не делая, и странным образом иные из них вполне благополучны и сыты. Я знаю бездарных и ленивых мальчишек, которых за уши дотягивали до школьных аттестатов зрелости, дабы не портить каких-то там важных статистик, и почти принудительно втыкали им аттестаты в карманы. С восьмой попытки оные юноши, побыв краткое время на армейском довольствии и не снискав полководческих лавров, ничему не научившись как следует, поступали вне конкурса в какой-нибудь институт или техникум. Кое-как доползали до очередного диплома, принудительно направлялись на работу по специальности, приобретенной случайно, разбухали от злости и зависти к лучше устроенным и уважаемым коллегам, — не умея трудиться, писали доносы, мешали всем, но ведь жили же…

Государственная система, при которой часть населения постоянно находится под забором, бесчеловечна. Но я знаю в собственной стране таких людей, что, окажись они под забором, дело социализма только выиграло бы. Побочные — злобные и бездарные — продукты гуманного общества не украшают его. А сочувствия заслуживают несправедливо оскорбленные, униженные капитализмом люди, чьи судьбы очень сложны, — следует анализировать их вдумчиво, не спеша и по отдельности.

Я пытаюсь уходить от торопливых суждений даже тогда, когда описываю конкретные встречи и беседы на американской земле. Так или иначе, описать увиденное бесстрастно просто немыслимо. Отбор примет, подробностей, лиц — все это индивидуально, и мне кажется, что интереснее заниматься не просто вспоминанием, а осмыслением, если пытаешься осознать явления сложные и великие, приметы бытия иных народов и стран. Собственно, и размышляю я вместе с вами, как же еще?

Одна из главных тем этих очерков — преодоление одиночества. Помните старинную историю о том, как всадники, отправляясь в поход, бросали по камню на одном из перевалов? Возвращаясь из похода, всадники забирали с перевала по камню. Оставшиеся камни были памятником невозвратившимся, погибшим, пропавшим без вести, растворившимся в одиночестве. Сколько б гор выросло в Америке, если бы все, ищущие счастья в этой стране, положили по камню, а те, кто нашел счастье и спокойствие для души, убрали бы свои камни из насыпи. Сколько бы неразобранных гор осталось?!

Здесь можно выиграть жизнь, можно проиграть душу, можно приобрести всемирную славу и можно умереть от стыда.

Я нарочно пользуюсь категориями нематериальными, потому что в игру идут и они — Америка давно уже не простовата, словно ковбой с рекламы сигарет «Мальборо»; Америка полюбит вас, если вы ей подойдете. А если нет?

Вот видите, сколько всего вмещается в одну главу, а мы ее начинали с разговора о человеческом доме, о жилищах, обретаемых людьми на время и навсегда. Раз так, то, пожалуй, пора рассказать еще об одном типично американском сооружении, высящемся на центральной улице Чикаго — той самой, что называется Мичиган-авеню. Дом похож на домну, он имеет форму усеченной пирамиды, весь черного цвета, и на его стенах для прочности то там, то сям скрещены массивные балки. Но этот жилой дом достоин упоминания потому, что его называют «мегаструктурой будущего». В Чикаго есть, впрочем, и самый высокий на свете дом — стодесятиэтажный небоскреб компании Сирса, торгующей по каталогам, — первые пятьдесят этажей принадлежат собственно компании, а все остальные она сдает в аренду, в том числе огромному кафетерию, на тысячу семьсот мест, ресторанам и бару, из окон которого даже трезвому наблюдателю город кажется похожим на щетку с иглами небоскребов, прижавшуюся к озеру Мичиган с восточной стороны. Самый высокий жилой дом в мире, семидесятиэтажная Озерная Башня, стоящая неподалеку от пирсов синего озера, представляется с небоскреба Сирса домиком довольно заурядным, а к северу от нее чернеет за мостом через узенькую и грязную реку Чикаго центр Джона Хенкока, о котором и пойдет речь. Собственно, речь пойдет скорее о типе домов, представленном такими жилыми зданиями современного Чикаго, как Озерная Башня, центр Хенкока или сооруженные на несколько лет раньше близнецы — две круглые Флотские Башни. Пока они уникальны и для Америки, но в поисках вариантов завтрашнего жилья, вертикальных городов грядущих столетий, интересно прикоснуться к решениям, уже реализованным, уже известным в подробностях, — в дальнейшем рассказе я ничего не домысливаю.