Читаем без скачивания Кубатура яйца - Виталий Коротич

Профессора

Здесь я попробую суммировать свои, так сказать, академические впечатления, не то чтобы все, но, во всяком случае, такие, которые были характерны для всей поездки. Поэтому глава вполне может получиться достаточно рассудительной и серьезной, как подобает главе, сочиненной профессором.

Впрочем, в Америке профессоров очень много. Едва ли не все школьные учителя ходят в профессорах разного рода, да еще и преподаватели университетов, зовущиеся профессорами традиционно; очень много в Америке профессоров, не меньше, наверное, чем у нас писателей и журналистов, вместе взятых, и это лишний раз свидетельствует о том очевидном факте, что звание само по себе не говорит еще ни о чем. Некоторые из американских бродяг величают себя ангелами, но крылья у них все равно не растут.

То, что в Америке званиям не поклоняются, нашло, наверное, отражение в огромном количестве директоров, президентов и председателей, профессоров, премьеров и даже королей (король юмора, король нищих, король фруктов), существующих и действующих в стране между Тихим и Атлантическим океанами.

Я просто был обязан написать такое вступление к главе, потому что терминологические разъяснения надлежит сделать уже вначале — это старое и хорошее правило, позволяющее избегать путаницы в привычных читательских представлениях. Какое-то время мне довелось преподавать в университетах, а значит, я был профессором, — и слово это, начертанное на афишах, предварявших мои выступления, вовсе не профанировало высоких титулов моих киевских, московских или тбилисских друзей, обремененных соответствующими документами и профессорствующих с полным знанием своего дела и положения в обществе. К моему титулу было, надо признаться, добавлено уничижающее словечко «гэст» — «гэст-профессор», то есть профессор в гостях — приехал, мол, и уехал, а нам дальше работать.

Теперь, когда я попытался ввести свой титул в систему уже существующих за океаном, сразу же скажу вам, что профессорство было интересным, и, надеюсь, небесполезным для обеих сторон. Студенты и разного рода американские профессора приходили на мои вечера и лекции без опозданий, задавали много вопросов и сами охотно отвечали на вопросы, возникавшие у меня. Ситуация облегчалась тем, что на многих моих лекциях — в Канзасе, к примеру, — присутствовал Джеральд Майклсон, председатель департамента славистики, по-нашему это вроде как заведующий кафедрой и конечно же профессор.

Если говорить очень серьезно, то я благодарен Джеральду Майклсону прежде всего за то, что он давно понял, насколько важен для американцев разговор о советской литературе и советской жизни, насколько много в Соединенных Штатах людей, желающих нового знания о далекой от них стране — во всех смыслах далекой, — непредубежденного знания, жажда которого естественна в человеке. В американцах желание знаний о Советском Союзе выболело, и, неутоленное, оно по-разному восполняется людьми из разных слоев общества. Моя признательность таким людям, как Джеральд Майклсон, организовавшим выступления, была связана и с их деловитостью. Лекции о советской литературе и творческие вечера одного из советских поэтов (то есть мои) ни в коем случае не носили характера очередного политического мероприятия (в каковые — при некотором желании американской стороны — они легко могли обратиться). Мы разговаривали откровеннейшим образом, предъявляя друг другу претензии, объясняя их или отвергая в дальнейшем, но беседуя и споря, как правило, очень конструктивно и конкретно. Так или иначе, русский язык сейчас, пожалуй, единственный из иностранных языков, изучаемых в США, популярность которого хоть понемногу, но возрастает, а ведь американцы ни за что не усердствовали бы в постижении бесполезных наук. Только не легки эти штудии.

Я просмотрел книги, расставленные по полкам на факультете славистики, служебную библиотеку самого Майклсона, и поразителен был этот коктейль из советских учебников, американских пособий, случайных книжонок, усердно рассылаемых антисоветчиками, многотомного Маяковского, с трудом раздобытого профессором в Ленинграде, и сочинений беглых княгинь, балующихся стишками в парижских апартаментах и публикующих оные стишки за собственный счет. Знание о нашей стране американец — даже профессор — может добыть, лишь просеивая гигантские мусорные кучи дезинформации, сортируя зерна самого разного рода, которых в итоге может набраться и на жемчужное ожерелье, и на корм петуху. Нас издают неинтересно и мало. То, что переводы американской литературы составляют седьмую часть всех зарубежных переводов, выпускаемых в СССР, примером для заокеанских издателей — увы! — не стало, и страдают от этого прежде всего американские же читатели — мне говорили об этом во многих частных и общественных библиотеках со всей искренностью.

Впрочем, будем реалистами. Можно было бы удивиться, найди я на полках у канзасских славистов библиотеку, аналогичную тем, что имеются на литературных кафедрах наших университетов, и наоборот. Миллион факторов, учтенных и не учтенных нами, тому причиной. И все-таки в конце концов, когда я оставлял в подарок университету советские книги, привезенные мной в сугубо частном порядке, подумал: а почему мы не рассылаем некоторых книг прямо из издательств по зарубежным университетам? В самой Америке такая практика обычна: редакции, издательства, даже некоторые авторы сразу же предназначают часть тиража для пропаганды (или, скажем спокойнее, для рекламы). Я интересовался в библиотеке Канзасского университета — огромном, великолепно оборудованном книгохранилище — фондами. Что же, огромное количество самой разной литературы университет получил в дар, — при этом почти всю антисоветчину. Стоят, например, «диссидентские» сочиненьица в общем алфавитном порядке, пальцами не захватанные: я просмотрел формуляры и убедился, что за два-три года у иных визгливых книжиц было по единственному читателю, а у других не было вовсе. А их же присылают, раздают, презентуют, проталкивают и вообще делают с ними все, что необходимо, дабы книга все-таки встала на университетской полке. А все советские книги закуплены университетом у СССР за валюту. А может, и нам порасходоваться бы — рассылать многое за границу бесплатно — не обеднеем. Я знаю, что существует интенсивнейший книгообмен и система книжных даров, используемая нами. Но, как убеждался я, этого мало; ведь даже популярнейшая «Литературная газета» никогда не относилась к своей «дармовой рассылке» с убежденной серьезностью — пусть, мол, выписывают…

Вот и получается, что специалисты по советской литературе, особенно будущие студенты, советской периодики не читают, даже самой тиражной. Выписывают они не много, библиотеки тоже не балуют своих посетителей, а жаль…

Итак, я выступал в университетах штата Канзас, а затем в университетах других американских штатов. Слушали очень хорошо; все, что из моих сочинений переводилось на английский язык, слушатели предварительно прочли — американцы любят встречаться с людьми, которых они хоть немного знают. Традиционный их прагматизм породил некую таблицу сравнительных ценностей, согласно которой в Соединенных Штатах воспринимаются гости. Такой уж это чужой монастырь со своим уставом.

Если ты совершенно никому не знаком, на сочинение верительных грамот или их уточнение уйдет неизбежное время; этому не следует удивляться — людей здесь принимают на веру весьма неохотно. И многие вопросы задают не для выяснения истины о чем-то, а для выяснения истины о тебе. (Совершенно естественно, что меня проверили «для доследования» — «на диссидентов», «на Никсона», «на хиппи», и с каждым моим ответом, чем искреннее он был, тем легче складывалось продолжение отношений. Я уверен, что, окажись я в Канзасе через год, мне задали бы примерно те же вопросы, как задавали их и прежде, дабы оценить возможные изменения, случившиеся во мне…)

Любая американская аудитория разношерстна, разнообразна по своим убеждениям и вкусам, — попытки потрафить ей заведомо обречены на неудачу, ибо из двадцати слушателей пятеро могут придерживаться одной точки зрения, семеро — другой, а восемь человек вовсе никакой не иметь.

Самое обидное, если говорить об основной массе моих слушателей — от океана до океана, — это незнание элементарных вещей о нашей стране, растворение главного в массе деталей, причем такой вот американский незнайка явно не с неба свалился, а был умышленно сконструирован, выстроен, воспитан.

В утешение мне — и доказательно — говорили, что американцы мало знают о Франции, Испании или соседней Латинской Америке; утешение, конечно, слабенькое, если еще учесть всю специфику незнания о нас. Разношерстность аудиторий определялась, как правило, тем, что часть слушателей нахваталась враждебной нам информации, часть, не веря слишком уж явным вракам, выдумала собственный образ Советской страны, а основная масса попросту удивлялась, получая любую информацию о СССР, ибо никакой не имела.