Читаем без скачивания Рождённый ползать… История преступления длиною в жизнь - Алена Бессонова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чудь вернулся к кровати, присел, потянулся к бутылке на столе, уронил её. Почти пустую подтянул к себе и опорожнил прямо из горлышка.
– Ты видела, что там живёт? – Чудь указал дрожащим пальцем на дверь кладовки, но уже не говорил, а думал про себя, упёршись тяжёлым взглядом в дверь. «Ты сторожишь живое, Ахма! Там то, что ласкаю ночами вместо женщины. То, чему молюсь вместо бога. Там моя любовь, жизнь, страсть! Отец отречётся, друг продаст, женщина изменит, бог не поможет, а страсть… Если бы я познал её раньше! Сладкую, вечную до гроба… Плюнул бы на придуманную биографию, на сделанную славу. Всё тлен, суета… бугры и ямы. Если бы мог, я хоть сейчас отгрыз бы этот хвост! Только страсть – ровная, вечно свежая река, из которой пьёшь взахлёб и никогда не напьёшься! Не каждому это дано! Не каждому!»
Чудь едва слышно свистнул, и росомаха медленно подошла, положила лапы хозяину на колени. Жёстко и насторожённо смотрело на него необычайное животное темно-песочного цвета, с почти тёмной клиновидной головой. Над затупленным носом чёрные злые глаза. Напряжённые задние лапы подрагивали. Росомаха умный и осторожный хищник. Это финны назвали зверя «ахма», то есть «жадная», «ненасытная». Чудь превратил иноземное название зверя в имя. В России её зовут росомаха. Она невесомо бегает по болотам, в которых утонет всякий преследователь, даже по тонкому льду движется уверенно. Живёт в одиночку. Если судить по силе – медведь! А ведь относится к злобному семейству куниц!
Чудь схватил передние лапы и сжал их – зверь заскулил.
– Извини, Ахма! – голос тусклый, раздумчивый. – Тебе ни разу не привязывали к хвосту пустую консервную банку? Ты не металась с ней по кругу, не доходила до исступления? Нет? А я всю жизнь – с консервной банкой на хвосте. И не привык. Иду, бегу, и кажется, всё оборачиваются на грохот… Вот и эта девка – экспертша услышала грохот и пошла по следу. Думаешь, нет? Думаешь, случайность?.. Думаешь зря я приказал её… А тебе, Ахма, не снится омут? Бросишь в него камень, а он замрёт с открытым, разинутым ртом!.. Нет, тебе, друг, этого не понять. Тебя не будоражат долгие ночи без сна, ты не захлёбываешься от страха за день грядущий. У тебя всё проще!
Он с усилием встал, продвинулся к буфету, пошарил на полке. Задребезжали стаканы, что-то упало на пол, разбилось, остро запахло валерьянкой.
Чудь опять сел рядом с росомахой. Погладил её. Шершавый горячий язык лизнул его руку.
– Спасибо, Ахма! Ещё поживём. Ведь ты сильная – можешь рассечь горло непрошеному гостю, как когда-то волчаре. Можешь? Я знаю. Мы своего не отдадим, Ахма! Ещё поохотимся… – слова ледяные, врастяжку. Чудь снова указал пальцем на дверь кладовки. – С жизнью!.. Можно, конечно, смыться. Отдать пацанам карты и смыться… Но я не хочу! Я уже не мальчик… Ты и то заскулила, когда я сжал твои лапы… Ну что, Ахма, пошли посмотрим на наши богатства?
Чудь снова поднялся и, покачиваясь, подошёл к двери кладовки.
Кладовка как кладовка: на стенах глубокие полки. Только застеклённые. И на потолке не тусклая лампочка, а трехнакальная люстра из гранёного хрусталя.
Чудь любил увеличивать накал медленно.
Он тронул лапку выключателя, и каморка слабо осветилась. Тридцать серебряных пятен расплылись и вновь сузились до нормальных размеров в его восхищённо расширенных зрачках. Эта полка с красносельской сканью XVI века всегда первой мягко вылезала из темноты. Крученные искусными мастерами серебряная, золотая и мельхиоровая проволоки позволили создать невероятные по сложности и красоте узоры. Чудь увеличил накал люстровых ламп, и будто прыгнула на него с полки лихая русская тройка, распустила искристые перья жар-птица, выплыла белая костяная братина в серебряной оправе, притаились неведомые звери около узорчатых ваз из неповторимой русской филиграни. И на всём великолепии из нежных сканных жгутиков – белые, зелёные, синие пятна яркой эмали со множеством оттенков, обрамленные нежно-голубыми сапфирами, изумрудами или золотыми капельками зерни. Будто в разноцветных сияющих гнёздах, на выпуклых боках ярославских ваз и вятских чаш сияли «птица сирин» и «крылатый гриф», на бирюзовых волнах сольвычегодской эмали купалась «русалка», а над ней мерцали «знаки Зодиака».
Чудь трепетал от восторга, подбородок его трясся, глаза сияли, и в них, мельтеша, переплетались серебряные орнаменты, цветные капли, потому что он любовался не на одну вещь, а старался взглядом объять их все. Боясь дотронуться, испачкать бесценные плоды старинного искусства, подушечками пальцев нежно гладил запылённое стекло.
Он резко повернулся к другой полке. И замер. Лицо стало постным, благоговейным. Тесно сдвинувшись окладами, на него смотрели иконы. Чудь тронул следующую лапку выключателя, и люстра выбросила всю мощь света. Свет впитали несколько тёмных от копоти и почерневшей олифы, растрескавшихся от времени малёванных досок. Остальные иконы засверкали чеканной медью и золотой фольгой. Разноцветные, пожухлые лики святых, почти все, будто от яркого огня, опустили веки преувеличенных глаз, только ангелы да малютки на руках святых мадонн таращились озорно. Обратная перспектива уводила вглубь картин. Предмет изображения – божество, место действия – «космическое» нереальное пространство, время действия – вечность. Чудя завораживали торжественная, праздничная, звучная киноварь, охристый цвет солнца, синие, голубые ликующие небеса.
А около икон сидели, задумавшись, гримасничали, танцевали и воздевали длани к небу различные безрукие и многорукие божки и тотемы. В дерево, медь, кость, керамику, камень искусные предки вдохнули извечную жизнь и движение. И сейчас Чудь молился, но не богу, сделанному людскими руками, а вечности. Перед ней он смирялся, ей исповедовался. Пред вечностью чувствовал себя голым, призрачным, хрупким. И Чудь медленно, очень медленно, боясь рассыпаться, поднял руку, дотронулся до тёмного кусочка в конце полки. Это был дорого оплаченный «сувенир» одного археолога, побывавшего в Гренландии, – кусочек кожи с древней татуировкой шрамованием. Арктические эскимосы верили когда-то, что только татуирование открывает человеку после смерти доступ в царство блаженных.
Повернувшись к третьей стене, Чудь расправил плечи. Толчками изнутри к груди, к лицу поднималась ярость. Она заполнила его почти мгновенно. Изменила цвет глаз, и они холодно сощурились. Показалась слюна в краешках искривлённых губ. Скрючились пальцы. Стекло на этих полках Чудь поставил толстое: тонкое не единожды разбивал, кровенив кулаки.
Из широкого зева полок пучеглазились маски. Деревянные и каменные.
Резчики разных веков были на грани сумасшествия или сходили с ума, делая и оставляя эти рожи потомкам. Сумасшедшие и великие, они заставили тёплое дерево и холодный камень выть от пыток и скорбеть об утерянном. Их гениальные творения из-под толстенных губ грозились жёлтыми зубами, а тонкие длинные выщербленные рты источали яд и презрение ко всему. Ужас внушали выпученные и провалившиеся в холодную бездну дьявольские
