Читаем без скачивания Рождённый ползать… История преступления длиною в жизнь - Алена Бессонова

– Надо сказать комиссару…

– Глаза пошире откройте! – Это уже был уверенный голос Мессиожника. – Вон же над бывшим гречишным полем сверкнул! Просто штурман ошибся, рано дёрнул замок, как на втором самолёте.

Ошибку штурмана самолёта, заходящего вторым, все видели.

– Всё в ажуре, ребята! – успокоил Мессиожник. – Сматывайте тросы на барабаны, а тот я потом найду.

Прогудел над знаком последний самолёт, и курсанты побежали оттаскивать вновь упавший трос.

Смотав тросы и поставив барабаны рядком, курсанты ушли к ангарам. Мессиожник, сев в присланную полуторку, поехал на поле, где «блеснул» трос с «хейнкеля». Примерно в том месте, куда указывал Мессиожник курсантам, он нашёл трос и зацепил его за автомашину. Но только один, тот, кто сбросил второй самолёт, трос же с «хейнкеля» искать не стал – знал раньше, его здесь нет.

Лётчики, зарулив самолёты на стоянку, не торопились уходить: усталые, но радостные, что возвратились с боевого задания, они сбились в большую группу и, мешая говорить друг другу, отчаянно жестикулируя, делились впечатлениями от необычного полёта. Каждый из них твёрдо верил, что был на волосок от гибели, но одни говорили об этом горячо, другие со смешком, третьи сдержанно, как люди бывалые, только лихорадочный румянец выдавал их тайное желание броситься в омут общей радости. О сброшенных за границей аэродрома тросах они забыли, хотя эта часть полёта для каждого была не менее опасна, чем прорыв заградительного огня за линией фронта: не привезёшь на базу трос – будешь отвечать по всей строгости, не сумеешь толково рассказать, где потерял трос, а с ним и планер, можешь попасть под действие сурового приказа Верховного Главнокомандующего, под один из самых беспощадных параграфов: за преднамеренную отцепку планера над территорией, оккупированной противником, повлёкшую за собой гибель экипажа планера или невыполнение боевого задания, командира и экипаж самолёта привлекать к строгой ответственности вплоть до применения высшей меры наказания…

Лётчики не думали об этом, они радовались, что живы, что выполнили с честью сложное задание, что стоит погожий день, а ночь, страшная ночь, канула в небытие! К каждому командиру самолёта подходил, прихрамывая, улыбающийся Мессиожник, протягивал ведомость, положенную на фанерку, и командир, почти не глядя, веря только указательному пальцу Мессиожника, расписывался в графе о сдаче троса с таким-то номером – с номером, который он увёз в тыл врага и привёз обратно. К обязательной процедуре относились легко и беззаботно ещё и потому, что из тех немногих полётов, которые были сделаны в тыл к партизанам, никто ещё из буксировщиков без троса не возвращался. Радость встречи с товарищами притупила бдительность, которой и так не хватало на этом далёком тыловом аэродроме.

Мессиожник дал расписаться всем командирам, кроме Костюхина. К тому даже близко не подошёл. Остановился около штурмана с СБ, неточно сбросившего трос, и сказал ему, что «хвост» нашёл, хотя это было очень трудно. За старание получил гофрированный колпачок от фляжки, наполненный спиртом, и пару дружеских хлопков по плечу. Смело выпил, задохнулся, вцепился зубами, в подсунутый штурманом к самому рту, комок снега.

И… наблюдал за Костюхиным. Очень уж независимый вид у лётчика, правда, стоит в сторонке, в общем ликовании участия не принимает. «Куда он дел трос? Отцепил его вместе с планером за линией фронта или потерял при возвращении? Если первое…» И Мессиожник решился на психологическую проверку, пошёл к Костюхину. Остановившись перед ним, Мессиожник собрал всю свою волю, нагло и презрительно уставился на лётчика, смотрел прямо в глаза, долго не отводя взгляда, хотя по спине ползла противная знобь, быстро сохло во рту, левая щека подрагивала, готовясь принять пощёчину. Если бы тяжёлая ладонь Костюхина приложилась к смуглой скуле Мессиожника, он бы немедленно протянул лётчику ведомость для подписи, но Костюхин отвёл глаза, засуетился, похлопывая себя по карманам, будто разыскивая папиросы. Когда после первой затяжки он снова взглянул на щуплого парня в помятой, довольно грязной телогрейке, глаза Костюхина слезились, будто от едкого дыма. Занятые разговорами пилоты на них не обращали внимания, кроме двоих из экипажа «хейнкеля». Ефим Мессиожник поднял палец, согнул его раз, второй, третий – так он привык подзывать к себе старух на Сенном базаре. Лицо Костюхина багровело, он зашевелил губами, но Мессиожник медленно повернувшись, уже хромал к курилке, оборудованной в конце стоянки самолётов. До курилки шагов сорок, и Мессиожник прошёл их не оглядываясь, вдруг отяжелевшие ноги еле отрывал от снега: «Идёт ли за спиной этот великан в шикарной американской куртке, гордец, брезговавший подавать ему руку даже после довольно крупных услуг? Тащится ли за ним красавец, любимец женщин, которые Мессиожника не замечали, даже когда он разговаривал с ними? А вдруг не пошёл, смертельно обидясь, что его поманили, как собаку? Что же делать тогда? Доложить инженеру о тросе? Исчезнет Костюхин, а что будет иметь от этого он, Мессиожник?..» Делая последние шаги, Мессиожник не выдержал, обернулся. Костюхин брёл за ним, развернув широкие плечи и поглядывая в небо, со стороны можно было подумать, что человек довольный жизнью неторопливо движется к скамеечке отдохнуть, всласть покурить, отрешиться от всех забот хотя бы на несколько минут. Так чуть развинченной походкой он и приблизился к Мессиожнику, сел напротив. Их разделяла врытая в землю красная железная бочка, полная окурков, измятых папиросных пачек.

— Ты подлец? – спросил Костюхин зло, метнув непогасшую папиросу в ноги Мессиожнику. Тот напрягся, чуть сдвинулся к краю скамейки, сказал сипловато:

– Не я!

– Слушай меня внимательно, сморчок! Ты подобрал трос с моей машины. Ты нашёл его, понял? – Костюхин вытащил из кобуры ТТ, из кармана платок, начал протирать пистолет суетливыми пальцами. – Ты подобрал мой трос, понял? Он там, вместе с другими. Я вижу тебя насквозь, давно вижу. Ты трус…

– Не я!

– …и жадина, глот! Скажи, сейчас же скажи, что ты подобрал мой трос. Отметь в ведомости. Получишь своё, если отметишь, и… Если нет, тоже!

– Если отмечу что?

– Всё, что у меня есть. Всё, что в моих силах. Всё, что позволит мне человеческое достоинство.

– Об этом не надо. А если не отмечу?

Костюхин выщелкнул из рукоятки пистолета обойму, пальцем выдавил первый патрон:

– Твой! Сейчас же! Мне терять нечего.

Вот сейчас, только сейчас они встали на одну доску, на её концы, а посередине, под доской, бревно. Большой, отяжелевший от горя и унижения Костюхин и маленький, сухой, теперь уверенный, что подлость совершилась, Мессиожник.

Один утопил свой конец, другой глядел сверху. Тот внизу бравирует из последних сил, пугает. Нет, его ватные пальцы не нажмут курок. Конечно, Мессиожнику нетрудно «черкнуть» в ведомости, но сейчас, после угрозы, этого мало. Пусть холеный офицерик поползает в грязном снегу оврага, порвёт белую кожу рук об заусеницы ржавого троса, попыхтит, попотеет с зубилом и молотком, отрубая кольцо. А потом Мессиожник выбросит его в хлам, в утиль, в помойку. И где бы ни валялось кольцо, Костюхину всегда будет казаться, что оно на его шее.

– Мне не нужно от вас ничего, товарищ старший лейтенант, кроме заглушки с кольцом. Вон в том овраге, – Мессиожник ткнул пальцем на север, – валяется под снегом старый негожий трос. Весь трос не нужен, отрубите кусок с кольцом и принесите мне. Для общего счёта. Как пробраться в овраг незамеченным, где взять инструмент, дело ваше, но я вас жду на складе ровно через два часа. Инженер будет проверять, может быть, и пораньше.

– Так, день же!

– Могу оттянуть доклад инженеру только на два часа.

– Еф…

– Ефим Абрамович!

– Как я это сделаю? Зачем? Дай ведомость, распишусь – и всё!

– Вы думаете, пойти на подлог легче, чем отцепить планер? Вы же отцепили его? Так? А в нём летели мои товарищи, сержант Донсков в нём летел! Где он теперь? Где-е? – и, чувствуя, как с каждым словом растёт в собственных глазах, Мессиожник воскликнул: – Вам лучше застрелиться, старший лейтенант!

– Сволочь, ты!

– Повторяю в третий раз: не я! Вы… и ещё дурак! Нечего было тащиться на свою базу, могли придумать что-нибудь, сесть на другом аэродроме, там трос могли украсть, ну