Читаем без скачивания Рождённый ползать… История преступления длиною в жизнь - Алена Бессонова

Всё началось не с момента, когда на базаре он всё-таки взял у старушки царскую медаль за три куска хлеба. И не со встречи у киоска, куда он всё-таки пришёл на свидание с золотозубым блатным парнем. Пожалуй, всё началось с отъезда родителей из Сартова. А может быть, и раньше…

Отец – известный всему городу часовой мастер. Его синенькая будка стояла на Товарке, у переходного моста. Мать заведовала хозяйством интерната для слепых детей. Деньгами не хвастались, но Ефим знал, что считали их каждую субботу, и видел – пачки солидные. Сначала не мог понять, почему папа с мамой не построят хороший дом, а до сих пор живут в тесном подвале с маленькими окошками, в которые видно только ноги прохожих. Что папа скуп, дошло до сознания позже, но не задело – скупость отца не распространялась на единственного сына, в школе не было парня моднее Ефима. Всё было у Мессиожника-младшего, кроме дружбы, любви и уважения сверстников. Почему его не замечают девочки и сторонятся ребята, он понять не мог. Иногда он на несколько часов цепенел, лежал или сидел, уставясь в стену немигающим взглядом. Ласками выводила его из такого состояния мать. Она объясняла: «Это потому, что за ребятами ты не успеваешь. Видишь, тебе по физкультуре даже оценку не ставят. А девчонки ещё глупенькие, подрастут и поймут, что самое дорогое в мужчине – умная голова и положение. Учись хорошо, учись, Фима. Не обращай внимания… Потерпи». Отец выражался грубее:

– Скажу за себя, пусть я провалюсь на этом месте, если обидчики твои не будут чесать тебе пятки, когда станешь умён. Лиса считают хитрым, а он умный!

Война посеяла в семье тихую панику. А однажды, когда отец принёс с ночной улицы листовку, сброшенную с немецкого бомбардировщика, где указывалась точная дата оккупации Сартова, поспешно начали готовиться в дорогу. Быстренько набили и увязали несколько чемоданов, вернули одолженные знакомым деньги, купили билеты. Всю ночь перед выездом Ефим просыпался, разбуженный голосами родителей.

А утром узнал – он пока не едет. Отец повёл его в кладовку, показал, как отпирается сложный самодельный замок, распахнул дверь. Снизу доверху, в несколько рядов, вдоль стен стояли банки мясных консервов, а посредине оцинкованные бидоны с постным и сливочным маслом и много-много ещё чего: чего и Ефим пока не едал.

– Это золото, – сказал отец, отводя глаза в сторону. – Грех оставлять столько добра на разнос.

Ефим стоял не шевелясь. Ему стало жалко себя. В мире, который семнадцать лет воспитывал его, такие люди считались подонками.

Ефим бросился вон из комнаты. Отец сухими пальцами зацепил его плечо, сжал больно, сказал жалостливо:

– Не суди. Не насилую… Хоть выкинь, хоть раздай нищим. Только помни: ключи от квартиры и каморки будут на прежних местах, – и отпустил.

Почти неделю Ефим провёл в семье школьного товарища. Потом пошёл в военный комиссариат и настоятельно, ожесточённо потребовал взять его в армию. Хоть в обоз.

– Специальности не имеете. Может быть, полезное увлечение? Радиодело, например? Как с языком?

– По немецкому «отлично». Читаю и почти свободно говорю.

– Ждите повестку.

Чтобы не проморгать посыльного с вызовом из военкомата, пришлось вернуться в свою квартиру.

В жаркое лето полуподвал сохранял прохладу. Мягкая кровать с положенными на неё стопками чистого накрахмаленного белья, большой стеллаж с редкими книгами, тикающие старинные часы располагали к покою. Ефим знал, где спрятан ключ от кладовой, а разыскал в кухне мешок с сухарями и, налив из водопроводного крана воды в кружку, сел за стол, положив перед собой книгу.

Через два дня сухари надоели, и он отсыпал немного муки из отцовских запасов. Чуть-чуть масла, взял одну баночку консервов…

Много читал, лёжа. Всё больше про героическое. Откладывал книгу, думал и утверждался во мнении, что на фронте он будет не трусливее других, может быть, и посмелее. Наверняка посмелее.

Повестку принесла белобрысая пионерка. Как на крыльях летел Ефим к военкому и его предложение пойти учиться в разведшколу встретил восторженно.

– Ваше «да» будет иметь силу через полмесяца. Есть время подумать. А пока советую вступить в добровольную санроту при госпитале. Поможете разгружать эшелоны с ранеными. Гоп?

– Гоп! – машинально повторил Ефим.

Дома его ждало письмо от отца. Замусоленный треугольничек принёс тревожную весть: заболела мама, заболела серьёзно. Чтобы поднять её на ноги, нужно достать редкое лекарство. Отец как можно скорее рекомендовал обратиться к одному из знакомых, не жалеть ничего, «иначе мы можем лишиться матери!»

Раздумывать было некогда.

Ефим побежал по указанному адресу, нашёл папиного знакомого, тот пообещал лекарство с мудрёным названием, только не за деньги. Ефим согласился – он уже не раз пользовался продуктами из кладовой и знал наперечёт, что там есть.

Вечером вместе с ребятами и девчатами из санитарной роты впервые выносил раненых из вагонов, прибывших из-под Сталинграда. Впервые услышал, как люди дико кричат от боли, скрежещут зубами или жалко бормочут в бреду. Увидел красные забинтованные культяпки вместо рук и ног. Слёзы, промывающие светлые дорожки на грязных небритых щеках. Вошь на белом лбу, только что вынесенного из теплушки, безрукого лейтенанта. Сопровождающая раненого медсестра попросила нести его осторожнее – это знаменитый разведчик.

Придя домой, Ефим не мог засунуть в рот кусок хлеба – его тошнило.

При следующей выгрузке один раненый на глазах у Ефима в буйном беспамятстве сорвал с головы бинт и обнажил пульсирующую кровавую впадину у виска. У Ефима закружилась голова, он выпустил из рук носилки и грохнулся в обморок.

Ни в госпиталь, ни в военкомат он больше не пошёл. Знакомый, который доставал для матери лекарство, устроил его на склад военной школы. Этому способствовал комсомольский билет Ефима Мессиожника, пока чистый, незапятнанный, хотя уже без отметок о взносах за последние три месяца.

…Сегодня Мессиожник впервые за свою жизнь напился. Он с отвращением осилил судорожными глоточками полстакана самогона, обмывая с приблатнённым базарным парнем новую сделку… Сегодня он выгодно приобрёл старинную русскую икону и выносной (запрестольный) крест в серебряном окладе, как ему казалось, семнадцатого века2

2010 год. Холмогоры

В санаторий Русаков повёз гостей спозаранку. Как солнце зарядило свой первый луч в окно, так и двинулись. Какую-то часть пути ехали по асфальтовой дороге отличного качества, а потом вдруг неожиданно круто свернули и стали углубляться в лес по дороге, выстланной туго пригнанными один к другому стволами сосен. Через десять минут тряской езды Роман с сожаленьем в голосе произнёс:

– Зря плотно поел… Ещё чуть-чуть и попрошусь остановить машину…

Александр Русаков, не отводя взгляда от дороги, спросил:

– Чего так? Приспичило?

– Растрясло! Вибростенд, а не дорога. Не дешевле было бы асфальт проложить?

Русаков хмыкнул:

– Каждый год пришлось бы прокладывать. Здесь болота: асфальт сразу потонет, – он остановил машину, предложил, – давай выходи. Опорожняйся. Отойти можно не более чем на два шага, дальше топь, в оттепель опасно… Ноги промочишь… А ты Михал Юрич не хочешь? А то давай…

– Да мне вроде ничего, терплю, – с заднего сиденья сонно отозвался Исайчев. – Места у вас волшебные… Каждое дерево будто со своей семьёй живёт… Группа сосен, группка берёз, группка осин. У нас леса всё вперемежку, а здесь вон как…

Роман резво впрыгнул в машину и, постукивая себя по ногам и бёдрам, зашумел:

– Больно то не разгуляешься… Всё сразу стынет… Ты говоришь оттепель. Не хрена себе оттепель! Струя на лету замерзает…

– У нас так… – заметил Русаков, – а в отношении леса скажу: после рубки обычно вырастают березняки и осинники. Здесь лес молодой, через пару-тройку десятилетий он будет спелым.

Ещё минут пятнадцать ехали молча, изучали окрестности, а когда вдали показался высокий выкрашенный жёлтой краской забор, Русаков машину остановил и, обернувшись лицом к гостям, сказал:

– Ребята у меня к вам просьба: санаторий на особом учёте в органах. Посему прослушек и просмотров не исключаю. Легенда вашего появления здесь такова: вы чиновники из нефтянки. Чиновники небольшого ранга, каких много, думаю особого внимания не удостоитесь. Я о вас не особо распространялся. Директору санатория скажу: