Читаем без скачивания Иду над океаном - Павел Халов

Ассоциировалось это слово с колонией, с захватнической политикой англичан в Индии, известной Волкову почти с детства, с плантациями и пробковыми шлемами. Но американец не был похож на плантатора из книг Жюля Верна, загореть же можно было и в Германии, можно и родиться с такой смуглой кожей. И Волков сказал ему растроганно и признательно:

— Спасибо, друг… Если бы не вы, не ваши «мустанги»… — И неожиданно для самого себя шагнул к союзнику и еще горячими от теплых перчаток и тяжелой работы в машине руками обнял того за сильные, но узкие плечи.

Уже потом, когда из вышестоящего штаба прибыл переводчик, Волков узнал подробности об американском летчике. Он оказался командиром эскадрильи. У них были такие многочисленные эскадрильи в конце войны, летали они скопом, и в храбрости отказать им Волков не мог. Да и действительно, надо было обладать немалым мужеством, чтобы сопровождать в глубокие рейды тяжелую авиацию.

Все это Волков узнал не тотчас, а спустя некоторое время — вечером, в коттедже, где прежде было офицерское собрание немецкой воздушной части, а теперь помещались КП его полка и офицерская столовая. И сам он жил здесь эти несколько дней.

Вопреки ожиданиям Волкова, готового понести самую суровую ответственность за потерю четырех машин, командующий, которому он доложил о происшедшем, только вздохнул. Он долго молчал, пожевывая сухими губами, а затем сказал:

— А Гиммлера там не было. Уже не было его там.

Тогда Волкову было не до того, но сейчас, спустя девятнадцать лет, он понял: командующий принял вину за потерю четырех машин и их экипажей на свою душу. Никто с него не спросил за это, но случай послужил ему уроком на всю последующую жизнь. И недавно на даче, когда Мария Сергеевна ушла к себе, маршал вдруг, посмотрев в глаза Волкову, спросил, помнит ли генерал тот день и то место. Волков не сразу понял, о чем спрашивают его, а когда вспомнил, отвечать было не нужно, поздно уже — маршал заговорил о другом.

Переводчика прислали к ним на все время, пока американцы будут сидеть на их аэродроме. И они были вчетвером там. Волков угощал американцев коньяком, сам пил мало, и американец тоже пил мало. Оба они почти откровенно разглядывали друг друга, точно знали, что им еще предстоит встречаться. И обоим хотелось узнать друг о друге как можно больше, но на совершенную откровенность они не решались и вопросов подходящих не находили. А переводчик — молоденький лейтенант, голубоглазый, с коротенькой челочкой — ушел переводить какое-то письмо и задержался. Они же сами не могли обойтись только жестами и взглядами и теми немногими словами, которые каждый знал на языке другого.

Все же Волков узнал, что эскадрилья майора ходила на сопровождение бомбардировщиков куда-то на юг Германии, и флаг-радист передал ему, что где-то рядом русские попали в беду. А потом он уже и сам увидел этот неравный бой и приказал атаковать немцев. Об их общем враге, о немцах, гитлеровских летчиках, майор говорил как-то иначе, отлично от того, как говорили о них в Красной Армии. И это было странно для Волкова. Но отнес он это за счет своего непонимания языка.

Майор неожиданно атаковал немцев, но они успели повредить ему двигатель, потому он и сел на этом аэродроме.

К концу вечера Волков устал не меньше, чем устал от последнего полета. И когда американец и его ведомый наконец ушли спать, он почувствовал необыкновенное облегчение. И некоторую горечь оттого, что не понял он все-таки этих людей — своих союзников.

Днем Волков снова летал, вел полк на штурмовку. Потом ездил в наземные части посмотреть работу своих Илов и остался доволен. Все же саднила душа из-за вчерашних потерь, в этом он считал виновным самого себя и никого больше.

А когда вернулся, увидел прямо на летном поле командующего. Тут же находился и американский комэск — сегодня молчаливый, замкнутый. Он умел быть на виду так, чтобы все помнили, что он здесь, и умел оставаться незаметным в одно и то же время. Стоял, заложив руки за спину, позади немногочисленной свиты генерал-лейтенанта и с нескрываемым интересом наблюдал за происходящим вокруг. Он смотрел, как садились и взлетали Илы.

Командующий принял рапорт Волкова. Полковник при этом заметил сочувственно-ироническую улыбку союзника.

— Ну, — сказал скрипуче командующий. — Полетал, полковник? — Ни слова о вчерашнем, ни намека, только тяжесть во взоре да резкость в движениях выдавали его отношение к тому, что произошло.

И, не дожидаясь четкого уставного ответа, повел глазами в сторону молчаливой и неподвижной фигуры американца.

— Это твой спаситель?

— Так точно, товарищ генерал, — негромко ответил Волков.

— По-русски он понимает?

— Черт его знает, товарищ генерал. — Волков пожал плечами. — Порой кажется — понимает. Да разве их разберешь? Но бьется он здорово!

Американец издали следил за ними. Волков подозвал его кивком головы. Майор подошел, не убирая рук из-за спины, неспешной, но четкой походкой. И так как был без головного убора, лишь чуть слышно прищелкнул каблуками и склонил в легком поклоне голову.

И генерал заговорил с ним на английском языке. Хорош ли это был язык — Волков судить не мог. Наверно, не совсем чистое произношение имел командующий. По напряженному лицу американского майора было видно, что он внимательно вслушивается, но понимает он генерала с трудом.

Командующий перевел Волкову их разговор.

— Он говорит, что считает удачей встречу с тобой, Волков. И не то главное, что он тебя выручил. Он видел, как вы держались в воздухе, — вас невозможно было разорвать. — Генерал помолчал немного и сказал: — Он, брат, не нам с тобой чета, его фамилия входит в первую сотню деловых людей в Штатах. Да и я знаю — его отец сенатор и миллиардер, и к тому же противник Рузвельта. Понял?

— Так точно. Понял.

— Впрочем, парень он вроде неплохой…

После войны они еще раз встретились на Контрольном совете в Берлине. И американец был уже тогда полковником.

И вот теперь именно этот человек, уже с генеральскими звездами на мягких погонах, командовал авиацией на другом конце океана. У Волкова не укладывалось в голове, что после всего того, что они пережили на войне, где они были союзниками, у того может хотя бы на мгновение возникнуть мысль, что Волков и его страна действительно могут угрожать ему своей мощью и вооружением. Поймав себя на этой мысли, он удивился — почти пятнадцать лет Волков не думал об этом человеке, хотя все эти годы он слышал о нем. Почему-то до нынешнего дня Волков не видел его живым человеком, просто был абстрактный командующий авиацией — без лица и без имени.

Предстоял Волкову один полет: не по поводу какого-либо ЧП или в связи с проверкой, хотя любой визит высокого командира в строевую часть уже есть проверка. Целое подразделение недавно перевооружено: получили и освоили новые машины. Те самые, которые могли летать и высоко и низко, быстро и к тому же долго, днем и ночью, в любую погоду. Прекрасные машины для перехвата современных целей. Волков должен был увидеть их в работе. Одно дело — показательные полеты, там машину готовят чуть ли не академики, а летают профессора. И другое дело — машина из серии, с обычным, хотя и квалифицированным летчиком.

Все же это была та самая машина, долгожданная. Волкову прислали из части ее макет из плекса — какой-то солдат сделал. Волков поставил макет у себя в кабинете на столе.

И еще предстояло ему присутствовать при передаче полка Поплавским Курашеву. Это было, пожалуй, главное, что он считал себя обязанным сделать, пока еще командует здесь. Перед его мысленным взором полковник Поплавский представал таким, каким он видел его в день вручения ордена Курашеву. В тот день, в сущности, и была решена судьба Поплавского. Принимая решение взять полковника в штаб на хорошую и уважаемую должность, Волков в глубине души считал, что ничего из этого не выйдет, — не тот это человек. И понял он это сразу, как только взглянул тогда на Поплавского. Это и облегчило ему задачу и усложнило ее, потому что все слова, которые Волков приготовил для Поплавского на этот случай, утратили смысл и значение. Ну не может же летать хромой полковник, не может, а должен. Остается же принцип: «Делай, как я». А если этот «я» не может? И тем более — новая машина.

После торжественной части Курашева окружили офицеры штаба и частей, созванные по этому поводу, знакомые и незнакомые. Волков же подошел к Поплавскому, молча стоявшему у стены в стороне ото всех. Руки у полковника были сцеплены пальцами за спиной, он слегка облегчал этим поврежденную ногу — стало у него уже привычкой так стоять, перенося тяжесть своего небольшого, сухого тела на здоровую ногу. И он смотрел прямо перед собой сквозь толпу военных неподвижно и пристально. Еще направляясь к нему сквозь строй расступавшихся перед ним офицеров, Волков видел, как к Поплавскому подошел командир полка, в который Волков когда-то ездил с Натальей, командир-ракетчик — большой, полный, с красным лицом. Волков знал характер этого второго полковника, и краснорож-то, обветрен — от службы, от учений, которые проводят в любую погоду в здешних суровых местах. И знал еще Волков, что ракетчик этот стеснителен в высоких штабах, при большом скоплении старших офицеров. А от этого он становится нечуток и резок. И может сказать Поплавскому такое, чего сейчас ему говорить нельзя. Волков поспешил, но опоздал все же. Поплавский, не меняя своей стойки, обернулся к ракетчику и смотрел на него гневно несколько мгновений, потом что-то ответил коротко и резко. Отвернувшись, стал смотреть в одну точку; выражение отрешенности и какой-то решимости у него на лице стало еще более определенным. Ракетчик помялся, кашлянул в огромный кулак и отодвинулся в толпу офицеров.