Читаем без скачивания Волшебник - Колм Тойбин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Кажется, Волшебник уснул, – заметила Эрика.
– Скажи им, что я согласен поселиться в Травемюнде, – сказал он.
На пути из Цюриха в Любек они делали остановки, чтобы он мог работать, но поезда, автомобили и гостиничные номера утомили его больше, чем он готов был признаться Кате.
Мэр был почти смущен тем, что разрушенные бомбами церкви и здания восстанавливаются так медленно. Пока Томас с Катей шагали по Менгштрассе, он видел, как на пустошах, где раньше стояли дома, прорастает трава. Внезапно он осознал, каким ужасом были эти бомбежки. И с кристальной ясностью вспомнил слова Клауса о бомбежках Любека. Будь Клаус жив, он пришел бы сюда вместе с ним и увидел, что город до сих пор лежит в руинах.
На церемонии Томас разглядывал толпу, словно искал тех, кто мог бы прийти сюда из прошлого: отца, бабушку, тетю, мать, Генриха, сестер, Виктора, Вильри Тимпе, Армина Мартенса и учителя математики герра Иммерталя.
В своей речи Томас говорил, что совершил полный круг, упоминал, как не понравился городу его первый роман, спрашивал, что сказали бы его школьные учителя. Наверняка удивились бы, как многого достиг этот недалекий мальчик. Томас видел, как слушатели отдаляются от него, а он отдалялся от них. Его мучила боль, он держался из последних сил. Раздались сдержанные аплодисменты, и Томас обнаружил, что с трудом стоит на ногах.
Позднее, в отеле в Травемюнде, он ощутил подавленность и разочарование. Он хотел почувствовать больше, чем почувствовал на самом деле. Никакого полного круга он не совершил, так, продолжал спотыкаться. Он был кривой деревяшкой, как говорили в школе. Каким дураком надо быть, чтобы решить, будто приз даст ему больше, чем сожаления о том, что он не остался дома, думая о Любеке в уюте Кильхберга!
Его отец был мертв. Не существовало способа сообщить ему, что его сын получил очередную награду. Томас радовался, что никто не спросил его, не хочет ли он посетить кладбище. Кто-то сказал ему, что бомбы повредили нутро Любека, разрушив могилу композитора Букстехуде, который сорок лет был органистом в Мариенкирхе.
Томас узнал, что впоследствии, подсчитывая ущерб, не обнаружили и следов могилы. Он несколько раз спросил, много ли могил было повреждено в старом городе, и ему ответили, что да, некоторые районы сгорели дотла.
На следующий день было воскресенье. Томас встал рано и, обнаружив, что автомобиль с водителем уже его ждут, оставил Кате записку, что хочет прогуляться по городу. Утро выдалось теплое, но Томас был рад, что на нем плотный пиджак, потому что собирался посетить раннюю службу и хотел быть одетым соответственно.
Когда он вошел в собор, орган уже играл. Церковь успели восстановить, или, возможно, она пострадала от бомбежек не так сильно, как Мариенкирхе. Он встал у края скамьи, и пожилая женщина подвинулась, уступая ему место с серьезной и любезной улыбкой, какой улыбались любекские женщины, сколько он себя помнил. Этой улыбке, подумал Томас, его мать так и не научилась. Она улыбалась слишком широко, чего любекские женщины не одобряли.
В программке он прочел, что исполнялась только музыка Букстехуде, как органная, так и хоровая. На мгновение он вспомнил магазинчик в Нью-Йорке, хозяин которого сетовал, что в продаже нет кантат, а только орган.
Пастор, лысый молодой человек в жестком воротнике, во время перерыва стоял на возвышении. В проповеди, к вящей радости присутствующих, он напомнил, что скоро все они станут прахом. Томас пожалел, что с ним нет Кати, с которой он мог бы обсудить, что воскресный завтрак был наверняка ближе сердцу паствы, чем перспектива стать пылью. Когда пастор закончил, молодая женщина в сопровождении небольшого струнного ансамбля запела арию из кантаты Букстехуде. Голос у нее был тонкий и поначалу дрожал, но мелодия уверенно вела за собой, и вскоре голос певицы заполнил церковь и эхом отразился от старинного сводчатого потолка.
Томас попросил шофера подождать, пока он выпьет горячий шоколад с марципановым пирожным в ближайшем кафе.
Странно, думал Томас, что он вспомнил Вильре Тимпе. Герра Иммерталя. А скольких он успел забыть. С самого Принстона он не прослушивал Букстехуде и даже не помнил, чтобы кто-нибудь при нем упоминал его имя.
Томасу повезло занять угловой столик в переполненном кафе, а еще его радовало, что никто в воскресной толпе его не узнавал. Он вспомнил историю, которую мать часто рассказывала им в детстве, хотя едва ли он слышал ее после переезда в Мюнхен. Это была история о дочери Букстехуде. Каждый год, когда к Букстехуде приходил молодой органист, и среди них сам Гендель, чтобы узнать секреты его мастерства, мастер обещал, что сделает его величайшим композитором в мире, если тот женится на его дочери Анне Маргарите.
Несмотря на то что его дочь была красива и благонравна, все отказывались – у всех дома были невесты, и органисты уходили ни с чем.
А когда наконец нашелся жених для дочери, который не питал к музыке никакого интереса, Букстехуде решил, что так и умрет, не передав никому секрета своего ремесла. Не мог же он знать, что один композитор из Арштадта, прослышав про секрет Букстехуде, решил своими ногами добраться до Любека.
Томас заплатил по счету и пошел к дому своей бабушки. Он видел сестер в ночных сорочках, ждущих окончания истории, видел Генриха, сидящего поодаль. Обычно мать вздыхала и говорила, что у нее дела и окончание истории она расскажет завтра, а они умоляли ее продолжить, и она, конечно же, соглашалась.
Молодого композитора звали Иоганн Себастьян Бах, и он шел и шел в Любек сквозь ветер и дождь. Иногда, когда по пути ему не попадался трактир, ночевал в стогу или в поле. Часто голодал. Еще чаще мерз. Но уверенно шел к своей цели. Если он доберется до Любека, там ему расскажут, как стать великим композитором.
Букстехуде успел впасть в отчаяние. Порой он думал, что его священное знание похоронят вместе с ним. В иные дни верил в самой глубине сердца, что кто-нибудь непременно придет, и он сразу же узнает этого человека, и поведет его в церковь, и радостно поделится с ним секретами своего мастерства.
– А как бы он узнал этого человека? – спрашивала Карла.
– Он заметил бы свет в его глазах или что-то особенное в его голосе, – отвечала мать.
– Но откуда он мог знать наверняка? – спрашивал Генрих.
– Не спеши! Он еще в пути и
