Читаем без скачивания Луч - Стефан Жеромский

— Ну уж и Гамлета…

— Это был стойкий и добросовестный наблюдатель, один из тех, кто готов влезть в кратер вулкана, лишь бы своими глазами увидеть, что там творится. Ну, и согласись, что Гамлет не мог прийти к оптимистическим выводам. А чтобы избавиться от змеи, которую мы называем человеческим сердцем, у него был один рецепт: «умереть… уснуть…» Другой исследователь, гораздо более одаренный, чем принц датский, — Наполеон, тот, как император, знал человеческое стадо и подчинял его своей воле при помощи кнута…

— Ой, ой! Не щеголяешь ли ты парадоксами?..

— Это тебе только кажется. Обратимся, например, к такому явлению, как страсть к деньгам. Чем человек ради них не пожертвует? Какой святыней, какой добродетелью, каким законом?.. Я расскажу тебе одну историю, которая может послужить наглядным примером. Если помнишь, жил тут на Варшавском шоссе старый красильщик Миллер — то ли из немцев, то ли из чехов, все равно, важно, что был он человек денежный. Всю жизнь прожил он в убогой хибарке на берегу речки, ходил в рваных штанах, зато по копеечке сколотил капитал. В один прекрасный день, братец ты мой, окачурился наш Миллер. Завещания нет, семейства тоже, между тем в одном только варшавском банке лежит кругленькая сумма в восемьдесят тысяч рублей. Чего только на свете не бывает… Водятся тут у нас всякие птицы, среди них некий подпольный адвокат пан Гилярий Колпацкий, гений, каких мало. Его уж и судили и сажали, а он хоть бы что. Делает дела. Так вот пан Гилярий, пан Шапша Киршенбаум и пан Нухим Понедзялек скромно встретились в лавчонке Гваждзицкого и держали там короткий совет. Всё втихомолку. Назавтра объявляется племянник покойного Миллера, не то мелкий чиновничек, не то железнодорожник. Откуда он прибыл, то ли из Пабьяниц, то ли из Лодзи, но только явился, каналья, в трауре, заливаясь горькими слезами, и пожелал окинуть прощальным взором все, что осталось после незабвенного дядюшки. В печальной процессии его сопровождали оба почтенных иудея. Пан Гилярий даже не показывался. В каморке покойного дяди было немного хлама: железная кровать, тюфяк, столик… Быстроглазый Киршенбаум стал искать завещание и, представь себе, нашел. Лежит завещание, как ни в чем не бывало, в ящике среди ржавых гвоздей, писано по — немецки, и в нем дядюшка Миллер отказывает все свое состояние племяннику Миллеру то ли из Пабьяниц, то ли из Лодзи. Как и следовало ожидать, все четверо ужасно обрадовались. Пан Колпацкий так назюзюкался при этой оказии, что на радостях похлопал по пузу самого Гваждзицкого. Кинулись они в суд — вводить Миллера в права наследства. Все обстряпали честь по чести, и племянничек получил денежки сполна. В кармане у него оказалось около ста тысяч, не дурно, а? Но не тут‑то было. Неожиданно пан Колпацкий получает письмо из Вроцлава, что ли, с сообщением, что там‑то и там‑то проживают законные жена и детишки папаши Миллера. И жена грозится опротестовать завещание, потому что все наследство принадлежит ей. Адвокат Колпацкий спешит к молодому Миллеру, который, разумеется, уже запустил руку в кубышку с червонцами, и представляет ему весь ужас положения. Молодой и легкомысленный наследник теряет голову. Тогда адвокат берется замазать дело: утихомирить бабу, заморочить ей голову всякими юридическими тонкостями, короче, выманить у нее письменный отказ от наследства. На это нужны, разумеется, деньги. Сколько? Пустяки, каких‑нибудь пятнадцать тысяч рублей. Легкомысленный юнец, опасаясь потерять все, выкладывает требуемую сумму на стол, пан Колпацкий сгребает деньги и мошну и мчится не то в Мюнхен, не то во Вроцлав.

— Да, ловко зашиб деньгу…

— Колпацкого не было несколько месяцев. Тем временем всевозможные родственники красильщика стали бомбардировать письмами пана Шапшу Киршенбаума и пана Нухима Понедзялека, которым, естественно, приходилось укрощать разбушевавшуюся родню за счет капитала наследника. Наконец, возвращается из‑за границы главный крючкотворец и сообщает, что бабенка не пошла ни на какие уступки и едет в Лжавец с намерением начать тяжбу. От пятнадцати тысяч не осталось ломаного гроша. Тут вся троица давай нашептывать очумелому Миллеру, что, дескать, завещание и впрямь сомнительное и что лучше заблаговременно дать тягу. В скором времени все четверо уехали в Австрию. В Вене…

— Прекрасно, но что ты хочешь этим сказать?

— Все, что я рассказал, включая последующие, в высшей степени интересные перипетии, вплоть до изловления трех главных режиссеров этого спектакля и просьбы о лишении их свободы на длительный срок, бесспорно доказывает, что наш лжавецкий мирок состоит mutatis mutandis[11] из таких вот Миллеров, Киршенбаумов и Колпацких. Пытаться вдохнуть идеалы в эту подчиненную инстинктам слепую человеческую стихию, ей — богу, то же самое, что дуть на море с намерением остановить прилив. И разве мы сами не капля в этом море? Разве мы в погоне за деньгами не топчем наших ближних, для того чтобы получить возможность воспитывать в себе добродетели, эти цветы цивилизации? Скажи, разве я неправ? В современном обществе порядочным, нравственным, честным можно быть, только имея капитал, все это такая же роскошь, как коллекцио нирование старинных монет, гравюр или произведений живописи. Один из наших молодых кандидатов на судебную должность облек сей факт в форму афоризма, по — моему, очень удачного. Он сказал, что благородство мыслей и поступков находится в прямой зависимости от доходов.

— Из молодых, говоришь? Я вижу, что склонность к афоризмам весьма распространена среди молодежи, вступающей в жизнь!

— Мой милый, можешь иронизировать, сколько угодно, но он выразил именно то, что я имею в виду. Тот, кто не пользуется случаем, чтобы отхватить состояние, не принадлежит к разряду людей разумных и, eo ipso [12], заслуживающих внимания. Так устроена наша жизнь.

— Не потому ли, что так решил этот молодой кандидат?

— Нет, потому что сама жизнь подсказывает нам это! Напрасно ты иронически улыбаешься. Ты хочешь показать, что я ничтожество, потому что всеми силами добиваюсь состояния… Объясни мне лучше, какую пользу принесла миру смерть Лясконца?

Радусский с изумлением посмотрел на него и сказал, поднимаясь с места:

— Ничего я тебе объяснять не буду, мне пора уходить. Извинись за меня перед женой и вообще…

— Постой, послушай, чудак — человек, неужели ты обиделся? Пойми, я ведь искренне, от души… Ну, останься, мне это неприятно… Я прошу тебя… послушай…

Радусский хлопнул его по плечу, засмеялся и вышел из дома.

Март и апрель Радусский провел в хлопотах, — он решил издавать газету. Вскоре после приезда он узнал, что наряду с «Лжавецкой газетой», органом, без которого трудно было представить себе Лжавец, за несколько лет до описываемых событий общественное мнение направляла еще одна газета, выходившая под скромным и непритязательным названием «Лжавецкое эхо». «Эхо» трижды в неделю информировало Европу о судьбах губернии и губернского города, а губернию — о судьбах вышеупомянутой Европы. Два года взывало оно к совести и щедрости подписчиков с таким же успехом, как если бы дело происходило в пустыне Гоби или Шамо, почва уходила у него из‑под ног, оно стало клониться к упадку и, наконец, за пятнадцать месяцев до возвращения Радусского, с подобающим своему названию шумом рухнуло и, казалось, было погребено навеки. И хоть бы один — единственный луч надежды на восстание из мертвых воссиял над его могилой!

Не прошло, однако, двух — трех недель вожделенного покоя, как на город, подобно искрометному фейерверку, посыпались новые номера, в которых некую категорию граждан, упорно именуемых «людьми доброй воли», призывали оказать «материальную и моральную поддержку» et cetera, et cetera. После этого действительно наступил конец. «Люди доброй воли» вздохнули спокойно и перестали пожимать плечами. У кормила упомянутого предприятия стоял некий пан Окладский, чиновник одной из губернских канцелярий, славившийся в городе своим острым пером. Дарование его проявлялось преимущественно в сатирическом жанре, — он пародировал произведения романтической литературы на особый лжавецкий лад — не столько остроумный, сколько порнографический, а также стряпал анонимные пасквили и карикатуры для варшавских юмористических журналов на предмет изобличения еретиков, тем или иным образом задевших губернское общественное мнение.

Редактор «Эхо» сбился с ног в погоне за глупым издателем, который отважился бы на рискованный шаг и не пожалел бы кошелька на войну с «Лжавецкой газетой», однако найти его в те времена было нелегко. Люди спали. Удалось лишь подбить нескольких добрых приятелей на складчину, благодаря чему «Эхо» и пробуди лось от летаргии; однако период оживления был недолгим. Прежде чем читатели решили, какой из газет отдать предпочтение, «Эхо» за недостатком материальной и моральной поддержки снова впало в летаргический сон.