Читаем без скачивания Луч - Стефан Жеромский

— Хозяин в костеле, хозяйка тоже, ни повара нет, ни пани Франтишек, лакеи разбрелись кто куда. На кухне и огня‑то не разводили. Праздник, ваша милость.

— Твоя правда. А не знаешь ли ты, где в городе можно поесть? А то как попраздную я у вас этаким манером денька три, так, пожалуй, и ноги протяну. Не знаешь?

— В городе? Э… в городе не знаю. Я тут всего два месяца.

— Два месяца. Ну, а старший коридорный есть у вас?

— Есть старший, Валентий, так он тоже пошел в костел.

— Ну, нет ли кого‑нибудь другого?

— Вот разве пан швейцар, что на вокзал ездит. Да только не его это дело.

— А он здешний, давно тут живет?

— Должно быть, давно.

— Старый, молодой?

— Да уже в годах.

— Вот что, попроси‑ка его ко мне. Скажи, что у меня важное дело. Пусть не беспокоится, я его отблагодарю. Ступай и скажи, что я прошу его зайти на минутку.

Слуга ушел, и немного погодя в дверь постучали. Через порог переступил широкоплечий худой старик, с иссохшим лицом, поросшим, как и голова, седоватой щетиной.

— Изволили спрашивать, сударь? — сказал он, смерив Радусского профессионально лакейским взглядом, будто бы льстивым, а на самом деле испытующим и оценивающим. Он держался за дверную ручку, как бы давая понять, что не расположен к долгой беседе. На губах его застыло выражение укоризны: вот, мол, даже сегодня не дают ни минуты покоя.

Радусский пристально посмотрел на старика, затем сказал:

— Не знаю, может быть, я ошибаюсь: вы не пан ли Жолопович?

— Так точно, Ипполит Жолопович, к вашим услугам, — буркнул швейцар, сверкнув глазами из‑под насупленных бровей.

— Что за дьявольщина, почему на вас эта ливрея?

— Я служу здесь швейцаром, сударь.

— Господи, да что вы говорите! Ведь у вас был огромный магазин на рынке, один из самых крупных бакалейных магазинов в Лжавце. Как сейчас помню!

— Был магазин, — подтвердил Ипполит Жолопович, — но его уже нет.

— Что же случилось?

— Обыкновенная история у нас, купцов: обанкротился.

— Да что вы? И дошли до такой крайности, что пришлось браться за работу швейцара?

— И то еще хорошо… Мне и сюда, сударь, с трудом удалось устроиться. Что ж до банкротства, то я до сих пор еще с ним нг разделался. И сейчас еще на мне долги. Правда, небольшие, но все‑таки есть…

— Сочувствую от всей души, — сказал Радусский, протягивая старику руку.

Жолопович поклонился, но руки не подал.

— Ваша милость, — пробормотал он, — вы слишком добры… Мне, в моем положении… Что ни говори, слуга…

— Как вам не стыдно! Когда я был еще вот таким карапузом, мы у вас покупали цареградские стручки, леденцы и лакричные палочки. Я ведь здешний, хотя вы меня, разумеется, не знаете. Мой отец арендовал неподалеку отсюда поместье Немравое.

— Пан Радусский из Немравого? Эге — ге… Пан Радусский… Вашего покойного отца, сударь, я знавал. Помню… К праздникам он, бывало, брал у меня кое‑что из бакалеи, сахар, а случалось, и бочонок вина. А вы, сударь, откуда же к нам?

— О, я издалека.

Жолопович смотрел на него своими холодными глазами и молчал. Взгляд его выражал любопытство и удивление с примесью еле заметного неодобрения, точно перед ним был альбатрос с острова Борнео, тюлень или крокодил.

— Если у вас есть желание, пан Ипполит, посидите со мной, поговорим. Мне приятно вас видеть… от души говорю. Ни в самом Лжавце, ни во всех здешних местах у меня никого нет. Родные умерли, а вас я помню с детства, и вы — первый знакомый, которого я здесь встретил… Однако, послушайте, мне смертельно хочется есть, а в этом доме ничего нельзя достать. Не скажете ли вы мне, как попасть в ресторан?

— Гм… может, вы, сударь, не побрезгуете… ради такого дня. Хоть я сейчас и швейцар, но разговеться вам со мной можно. Сюда принести, или…

— Да что вы, право! Я сам готов напроситься к вам в гости. Идемте!

Жолопович повел Радусского за собой, предупредительно забегая вперед у каждой двери. Они спустились вниз, прошли через вестибюль во двор и попали в очень темный коридор. Старик отпер дверь и проводил гостя по лесенке в маленькую сырую каморку. Там стояла железная кровать, небольшой столик, покрытый скатертью и заставленный праздничной снедью. Придвинув к столу единственный стул, экс — купец усадил Радусского, а сам стал откупоривать какую‑то бутылку. Радусский окинул взглядом сырые стены, потом перевел глаза на оконце, прорезанное под самым потолком, и на кур, которые, тихо кудахтая, прогуливались за оконцем по двору. Жолопович до краев наполнил рюмки коньяком и, взяв в руки тарелочку с яйцом, произнес, сопя, длинный тост, доброй половины которого из‑за сопения не было слышно. Радусский в свою очередь пожелал ему всяких благ и после небольшой паузы попросил:

— А теперь, дорогой, расскажите, как это все случилось?

Старик, которого задели за больное место, беспокойно заерзал, налил себе вторую рюмку, опрокинул ее одним духом и только тогда ответил:

— Всему виной эта проклятая чугунка.

— Какая?

— Да вот эта наша лжавецкая железная дорога.

— Не понимаю! Новый вид транспорта обычно… ну… способствует расцвету промышленности.

— Расцвету промышленности, — повторил бывший купец, точно хотел затвердить это выражение. — Способствовал он или нет, я не знаю, но то, что мы тут все остались на бобах, это истинная правда.

— Да… но почему же?

— Потому, сударь мой, что в прежнее время Лжавец у нас был первый город на полторы губернии. Все товары в местечки и села шли от нас. Мы и цены устанавливали. А не нравится, говорили мы, так вали сам в Варшаву и доставляй товар сам в свою Козью Слободку. Так‑то. Вся шляхта, все, кто хотел получше одеться и покушать, покупали обувь, пальто, сюртуки, шубы, шапки в Лжавце, колониальные товары опять‑таки везли из Лжавца. Вы, сударь, учились здесь в школе, вы должны знать, что, к примеру, Джевинская улица была сплошь заселена сапожниками. Мастерская на мастерской, мастер на мастере, и у каждого по четыре, по шесть учеников. А что уж говорить о том, какие сапоги тачали эти мастера. Уж если сделает Винцентий Крупецкий непромокаемые сапоги, так охотник весь день может простоять по колено в болоте, и носки у него будут сухие.

— Это верно.

— То‑то же. А теперь? Что делает теперь Крупецкий, который с незапамятных времен занимался сапожным ремеслом? Верите, сударь, на паперти просит милостыню. И не то, чтобы водка его до сумы довела, нет. Другой, Ян Видзял, тот таки хлещет водку, ну и сидит у брата на шее, у которого в Камёнке есть клочок землишки. Валишкевич, правда, кое‑как еще держится с мальчишкой, но тоже с голоду помирает.

— Ну — ну…

— А на Джевинской улице теперь одни лавки! Евреи — не евреи, повыставляли «варшавскую» обувь в эдаких вот витринах! Башмачки как литые, сапожки— загляденье. Дешево, красиво. А что рвутся через две недели — это тоже верно. Ничего не поделаешь, промышленный расцвет…

— Видите ли, пан Жолопович, особенность крупной промышленности…

— То же самое и с портными. Простите, сударь, что не слушаю вас, все сам говорю. То же самое и с портными и со скорняками. Вы тут сейчас ни одного из прежних не встретите. Все новые — и вор на воре!

— Да неужто?

— Сударь, честью вас заверяю, что не лгу. Вор на воре.

— Ну, а как же с бакалейными магазинами? Вы разорились, но ведь были другие. Был, помню, магазин Хельблинга, потом Барштиновича, сестер Сепальских…

— Это, сударь, длинная история. Хельблинг умер, между нами говоря, от запоя. Но и он в последнее время уже двигал боками, как запаленная лошадь. Не успел глаза закрыть, как его баба, это я говорю про жену его, давай краситься пуще прежнего, а дело свернула и уступила приказчику старого Хельблинга, Гваждзицкому. Тот почти совсем прикрыл торговлю колониальными товарами, зато в смежных с магазином комнатушках стал весьма успешно торговать водкой да пивом. Говорят, будто ему здорово везет. Так оно, наверно, и есть. Шинкарство всегда было дело выгодное. Теперь насчет рыжего Баршта. Тот деньгами еще больше моего потерял. Зато детям успел дать образование и теперь на хлебах у сына, у доктора, в Варшаве. Сестры Сепальские в пух и в прах прогорели. Вот какую шутку сыграла с нами железная дорога, промышленный расцвет да банковские отделения. Со мной получилось как нельзя хуже. Школ я, сказать по правде, никаких не кончал. Из трактирных мальчишек вышел в первостатейные купцы, а из купцов угодил в швейцары. К тому времени как стали проводить железную дорогу, мое дело оценивалось тысяч в двести. Открыли дешевый кредит. А у меня как раз две дочки подрастают, сынка из гимназии выгнали. Пансионы самые лучшие, дорогие репетиторы, знай шли деньги в Варшаву. А тут стали нас вытеснять, с одной стороны, большой акционерный магазин, с другой, — еврейчики. Оборот мой все падал, где уж нам было тягаться с лжавецким универсальным магазином. Дочки вернулись из пансионов и давай зудить: то им квартиру подай, то мебель, то фортепьяно, то лошадей, то какие‑то картины… Я уж давно назначил им приданое… По'сорок тысяч. Тотчас и жених нашелся, будто бы важный делец из Лодзи, ну и обставил меня. Выдали за него старшую, Луцку, выложили ему денежки наличными, а он возьми да и спусти их. Говорил, будто затеял большое дело, да все это было вранье… А впрочем, черт его знает, но только деньги он промотал до последней копейки. Младшая тоже не зевала. Ух, как трудно уже было мне с ее приданым, да ничего не поделаешь, — надо было показывать форс. Я все брал и брал деньги в банке, а им хоть бы что: бал за балом, то в Варшаву едут, то в Криницу… Захотелось им на свежий воздух, пришлось построить дачу. Да и сам я, старый дурак, с десяти лет кружкой по лбу получал от посетителей, в приказчиках по копейке сколачивал капитал, чтобы открыть собственную лавчонку, а тут вовсе из ума вы жил — экипаж завел, кучера в шляпе и раскатывал в этом экипаже по городу, по нашему Лжавцу! Не прошло и шести лет, как я вылетел в трубу. Опротестовали мои векселя, началось дело, и оказалось, что я банкрот. Пришел судебный исполнитель… Ну, и очутился я на улице в одном сюртуке. Жена с младшей дочкой и сыном уехали в Корбы, к зятю, прихватив с собой все, что удалось, так пустяки… А я остался. И сейчас еще есть мелкие долги…