Читаем без скачивания Луч - Стефан Жеромский

— Да, печальная история, — сказал Радусский, закусывая ветчиной с уксусом и хреном. — Очень печальная.

— Когда шляхта такие штуки выкидывала, все вопили: ах, они моты, ах, вертопрахи, ах, такие, сякие! Нынче, сударь, на такие штуки пустился купец — скопидом, который на изюме да перце копейку сколачивал. Шляхтич теперь поумнел. Балов не задает, карет не держит, дочерей в Варшаву не посылает, даже к соседу на чашку чаю не ездит. Да только ли это!.. — воскликнул он вдруг, сверкнув налившимися кровью глазами. — Богатый человек, он ведь, простите, сударь, сущая свинья. Ведь у меня тут, в Лжавце, содержанка была. Мода такая пошла между первыми купцами…

— Ну, это уж дело десятое. Вы вот упоминали об акционерном магазине. Откуда он тут взялся?

— Прямо сердце у меня болит, как стану об этом рассказывать. Откуда взялся акционерный магазин… Да ниоткуда. Был тут у нас один путейский инженеришка, горлопан, каких мало. Речист он был, что ли, право не знаю, но только кого хочешь умел уговорить. Он‑то весь город и взбудоражил. Стакнулся с теми, кто побогаче, и подбил их открыть лавчонку. Поначалу надумали они торговать одними скобяными товарами, и то для мужиков, чтобы их, дескать, евреи на косах да тележной оковке не обманывали. Потом, откуда ни возьмись, рядом с косами появился чай, а раз чай, значит, и самоварчики, фаянсовые чайники, стаканы, ложечки. Не успели мы оглянуться, а они уж и муку продают и крупу. Выпустили акции по двадцать рублей, и чуть ли не весь город в это дело ввязался. Нынче в другой магазин и хромой пес не забредет, потому что, нечего греха таить, товар у них первый сорт, приказчиков пропасть и все есть, чего только душа пожелает. Главный приказчик у них сущий дьявол, куда нашему брату до него. Ну, и оборот, конечно, такой, что я ахнул, когда один приятель сказал мне, какой у них капитал. И ведь подумайте, — не только нас, евреев выжили. Был тут такой Берек Лянцкоронский, держал большую скобяную лавку. Пришлось ему совсем из Лжавца убираться. Переехал в Лосицы, что ли. Там теперь торгует.

— Все это очень грустно, дорогой пан Жолопович, но, с другой стороны, акционерный магазин, право, дело неплохое…

— Неплохое… Да знаете ли, сударь, я вам, как на духу, скажу… был бы жив старик Хельблинг, он бы этого инженеришку Баумана со свету сжил. Он, этот сукин сын Бауман, нас погубил. Хельблинг умный был купец, эх — хе — хе. Мы все, как бараны, радовались, когда у нас стали прокладывать дорогу, а он только дьявольски усмехался да приговаривал: «Посмотрим, что вы потом запоете». Так оно и вышло. Нет, вы только подумайте, сударь, каково мне было после такого богатства попасть в эту дыру. Да я, сударь, весь истерзался. Верите, мне что на станцию ехать на старой колымаге, что в омут головой — все едино. Словами этого…

— Пан Жолопович, — сказал Радусский, глядя на него холодным потухшим взглядом, — скажите мне только одно: есть ли у вас надежда снова выбиться в люди, снова разбогатеть?

— Никакой! Эх — хе — хе… Где уж там… На что тут надеяться? Я человек конченый.

— А хотелось бы вам разъезжать по Лжавцу в карете и содержать актрису?

Старик искоса поглядел на собеседника, и бледный румянец окрасил его серые впалые щеки.

— Теперь бы уж я не…

— Э, оставьте! Об этом лучше помолчим. Позвольте теперь мне сказать два слова, хотя вас они, конечно, не убедят. Вы, разумеется, до самой смерти будете опла кивать свое банкротство, но я считаю своим долгом сказать, как я смотрю на вещи. Были ли вы счастливы, когда катались на дутых шинах? Нет. Деньги доставляют массу удовольствий, но столько же, если не больше, огорчений. Кататься в карете, жить в большой квартире с целым штатом прислуги, посылать дочерей в пансионы и продавать лимоны по двойной цене — это каждый дурак сумеет. Но попасть из роскошного бельэтажа в тесную каморку на антресолях и посмеяться над этим фарсом — это далеко не всякий сумеет. Когда плохой актер играет в спектакле первую роль, зрители раздражены и скучают; но поставьте на самую третьестепенную роль превосходного актера — и спектакль оживет. Вы сейчас принадлежите к трудящимся, к порядочным людям, они — соль земли, — так какого же черта вы распускаете нюни?

— Э, легко вам говорить, — неприязненно возразил Жолопович. — Сами небось остановились в прекрасном номере, а не на антресолях, носите отличный костюм, а не какой‑нибудь кафтанишко.

— Ну, что ж, ведь мы все должны жить в чистоте и тепле и носить суконное платье, а не отрепья.

— Нечего сказать, убедили!

— Да, но как же этого добиться, если тунеядцы по глупости дают балы за балами, разъезжают в каретах, содержат из моды молодых бездельниц и просаживают таким образом наши деньги?

Швейцар надулся и сидел молча, насупившись.

Радусский почувствовал, что с одинаковым успехом мог бы убеждать верстовой столб. Поэтому он прекратил разговор, поблагодарил за гостеприимство и вышел. С улицы он снова вернулся и спросил:

— Скажите, пожалуйста, кого вы здесь знаете из молодых врачей?

Старик назвал несколько фамилий.

— А из молодых адвокатов? Нет ли здесь случайно Кощицкого?

— Как же, есть. Он живет на Фронтовой улице, в доме Миллера.

— Юзеф Кощицкий? Вы не знаете, его зовут Юзефом?

— Кажется, Юзефом.

Радусский на прощание кивнул головой и захлопнул за собой дверь.

Прямо из гостиницы «Империал» Радусский отправился на Фронтовую улицу. По дороге он перебирал в памяти годы, прожитые вместе с Кощицким, мысленно представлял себе комнату, где простился с Варшавой. Когда он вдруг осознавал, что скоро увидит того самого Кощицкого, с которым был близок в те времена, у него замирало сердце. По улицам сновало множество людей, богатых и бедных. У всех прохожих были сияющие лица, иные были уже слегка навеселе, а случалось, и чуточку сверх меры. Ветер улегся, дождь перестал, и в воздухе томительно веяло теплой и сонной весной.

Выйдя на Фронтовую улицу, Радусский еще издали заметил табличку с надписью: «Юзеф Кощицкий, присяжный поверенный». Такая же надпись виднелась в подъезде на входных дверях, а рядом торчал конец ржавой проволоки с деревянной ручкой звонка. У порога лежал соломенный половик, истоптанный множеством ног, черный, как само горе людское.

Радусский несколько раз подходил к дверям и хватался за ручку звонка, но всякий раз отступал и, не в силах собраться с духом, начинал прохаживаться по улице. Он так отвык от друзей, так давно не вступал в короткие отношения с людьми, что совсем одичал, и мысль о неизбежных вопросах, пусть даже самых доброжелательных, просто пугала его. Кроме того, в одиночестве, годами никем и ничем не нарушаемом, его мысли, представления, чувства, инстинкты стали настолько своеобразными, сложились в такое цельное единство, что он просто не выносил общения с человеком иного склада и образа мыслей. Впрочем, сейчас им владело какое‑то смутное волнение, неясная тревога, внушавшая робость.

Он долго расхаживал по тротуару и, только исчерпав все отсрочки, которые давал сам себе, дернул наконец ручку звонка. Тоненький звоночек прозвенел в глубине дома, никого, видимо, не потревожив. Через некоторое время Радусский позвонил опять, на этот раз решительней и громче. Послышались глухие шаги, заскрежетал ключ в замке, и дверь отворилась.

— Пан Кощицкий дома? — спросил он у молодой девушки в корсетке, которая удивленно таращила на него глаза.

— Дома.

— Можно его видеть?

— Можно.

Он снял пальто, миновал длинный узкий темный коридор и вошел в гостиную. Это была большая комната о трех окнах с портьерами из роскошного плюша. Занавески с искусно вышитыми вензелями «Ю. К.» были задернуты, и в гостиной царил приятный полумрак. Ослепительно навощенный пол был устлан огромным ковром, на котором стояла дорогая, но безвкусная мебель. На столе, покрытом скатертью, лежали альбомы с фотографиями и стояла лампа с красивым абажуром. По углам гостиной были расставлены кушетки, кресла и столики поменьше размером. Против окон висела скверная копия с какого‑то ученика Герена или Пуссена, почерневшая от времени мазня, где можно было рассмотреть лишь розовую женскую ногу и подобранную греческую тунику.

Радусский подошел к окну и выглянул в палисадник. Землю еще покрывал палый лист и сбитые ветром сучки, но одна клумба была уже вскопана. Дальше, между двумя рядами могучих деревьев, тянулась узкая аллея, полная жидкой грязи, в которой таяли рыхлые льдинки.

Дверь в соседнюю комнату тихо скрипнула, и на пороге показался мужчина лет сорока, высокий, костистый, начинающий уже стареть. Черные волосы у него на темени заметно поредели, в темной бороде, подстриженной клином, пробивались белые нити. Из‑под красивых прямых сдвинутых бровей зорко смотрели хитрые глаза, поблескивавшие, как два алмаза.

— Радусский… — произнес пан Ян, не двигаясь с места.