Читаем без скачивания ПОСЛЕДНИЕ ХОЗЯЕВА КРЕМЛЯ - ГАРРИ ТАБАЧНИК

О том же он говорил и съехавшимся со всего света гостям в Большом кремлевском дворце. Он им пытался доказать, что если удалить ядерное оружие из космоса, это будет способствовать миру. В ответ на этот его призыв раздались редкие хлопки.

— Я рассчитывал, что аплодисменты будут более горячими, но и этого достаточно, — не смутившись, сказал Горбачев.

В Кремле многому научились у Запада. Потому так широко и принимают западных знаменитостей, что играют они роль тех же самых шведов, за здоровье которых пил, благодаря за науку, выигравший Полтавскую битву Петр Первый. „Современные шведы” всегда готовы пойти навстречу Кремлю. Они не ждут Полтавы. Они уступают и без битвы. В Кремле знают, что если набраться терпения, если суметь сыграть на желании демократий жить в мире, можно многого добиться и без войны, только напоминая об ужасах ядерного оружия. И много ли в мире найдется в такой момент людей, которые бы вспомнили, что война в Афганистане происходила без применения ядерного оружия, что такие войны, наверное, давно были бы развязаны и в Европе, если бы страх ядерного возмездия не удерживал советских вождей?

Как замечает бывший глава американского Агентства по разоружению Юджин Ростоу, „даже среднеэффективная западная оборонительная система в космосе может перекрыть советское превосходство в наземных баллистических ракетах и таким образом помешать Советскому Союзу добиться преимущества путем нанесения первого удара, чего он так упорно и долго стремится достичь”.

Горбачеву: действительно нужна передышка. И не потому, что режим изменился, а потому, что он оказался в тупике. И все эти разговоры о демократии потому, что не удалось, несмотря на истощение собственной экономики, задушить западную демократию. Гласность — это ответ на существующую на Западе свободу печати и слова. Обещания

повысить жизненный уровень советских людей — это признание того, что жизнь на Западе лучше. И все вместе — это большая пропагандистская победа западных демократий, которые самим фактом своего существования заставляют советский режим идти на уступки собственному народу.

16 декабря в одну из квартир на улице Гагарина в Горьком неожиданно явились рабочие и установили телефон. А на следующий день раздался звонок. Сахаров поднял трубку и услышал:

— Говорит Горбачев.

Прошло почти семь лет с тех пор, как опальный академик был выслан в Горький за критику советского вторжения в Афганистан. Хотя советские войска все еще находились в этой стране, Горбачев решил, что настало время вновь прибегнуть к услугам ученого. Не извиняясь за беззаконие, за „лечение”, которое Сахаров назвал похожим на пытку, генсек предложил академику вернуться в Москву. Почему же именно в эти предрождественские дни раздался в квартире Сахарова звонок из Кремля? Сопоставление двух дат заставляет предположить, что, по всей вероятности, генсек был, в первую очередь, озабочен начинавшей набирать силу на Западе кампанией протестов в связи со смертью в заключении Анатолия Марченко. Он скончался в Чистопольской тюрьме 12 августа. Это был седьмой политзаключенный, умерший в лагерях с тех пор, как Горбачев пришел к власти. Могущая возникнуть кампания протестов в то время, когда затевалось пропагандистское шоу в Москве „за мир и выживание человечества” напомнило бы о том, что люди не выживают при советском режиме и без ядерной войны. Расчет Горбачева и его советников оказался правильным. В шуме похвал в честь освобождения Сахарова забылась гибель Марченко. Затем начали освобождать и других политзаключенных, чьи имена были широко известны. Сами вышедшие на свободу напоминали о том, что они лишь вершина айсберга, что там, в лагерях, остались тысячи, чьи имена неизвестны, что режим по-прежнему жестоко расправляется с теми, кто ему неугоден. События на Арбате не замедлили это подтвердить. Здесь переодетые в штатское гебисты набросились на скромную молчаливую демонстрацию, участники которой требовали освобождения учителя иврита Иосифа Бегуна. Женщин тащили за волосы, мужчин били в живот, иностранным журналистам разбивали аппаратуру. Все это происходило буквально накануне открытия пропагандистского шоу в Кремле, которое французский министр Клод Малюр, назвал „гигантским спектаклем, в котором Горбачев исполнял роль Тарзана, борющегося за права человека”.

СЮРПРИЗ НА ПЛЕНУМЕ

Собравшиеся на Пленум ЦК в преддверии празднования 70-летия большевистского переворота не ожидали ничего необычного. Занимавшие 15 страниц тезисы предпраздничного доклада генсека, который им предстояло заслушать, были розданы заранее. Выслушав 21 октября его двухчасовую речь, в которой он доказывал необходимость программы перестройки и гласности и попутно дал свою интерпретацию событиям недавней истории страны, остановившись на роли в ней Сталина, участники Пленума были уверены, что этим повестка дня исчерпывается. Но, к их удивлению, слово попросил первый секретарь Московского горкома партии и кандидат в члены Политбюро Борис Ельцин.

Бывший строительный инженер, в течение девяти лет руководивший свердловским обкомом, был переведен в 1985 г. в Москву Горбачевым. Что действительно им было с тех пор сделано — судить трудно, но москвичи через некоторое время увидели его едущим в метро, навещающим магазины, слышали его сетования на то, что он не предполагал, что положение в столице окажется хуже, чем во многих других городах страны. Возможно, что он на самом деле пытался расчистить авгиевы конюшни брежневских лет, когда на Москве восседал Гришин, который для поддержания своего стиля жизни ежемесячно затребовал себе 27 (!) продовольственных пайков из специальных кремлевских магазинов, а кроме того пользовался тайными хранилищами Елисеевского магазина, директор которого при Андропове был расстрелян за коррупцию. Ельцин попытался бороться с ней. 800 директоров московских магазинов оказались за решеткой. Он призвал покончить с привилегиями для партийных аппаратчиков и отказался пользоваться особой столовой. В 86-м году он объявил, что московский партаппарат слишком разросся и его следует уменьшить наполовину. Это вызвало панику. Ведь уволенные с насиженных годами партийных кресел теряли не только власть, но и данные им партией машины, распределители и спец-больницы. А главное, ведь им предстояло начать работать, а от этого они давно отвыкли. Уралец пошел еще дальше. Он заявил, что из столицы надо убрать ряд учреждений, и потребовал, чтобы партаппаратчики перестали вмешиваться в работу предприятий. Друзей он всем этим себе не приобрел.

О Ельцине говорили, что он стремится превратить старый Арбат в место выступлений неофициальных артистов и художников. Это при нем возникли в Москве неофициальные клубы, и он беседовал с их представителями. При нем впервые за многие десятилетия по московским улицам прошли демонстрации под несанкционированными властями заранее лозунгами.

Взойдя на трибуну, он произнес речь, которая продолжалась всего десять минут. Но это были десять минут, потрясшие Кремль. То, что услышали делегаты, прозвучало подобно грому среди ясного неба. Заметно волнуясь, то и дело проводя рукой по волосам, словно пытаясь таким образом успокоить нервы, Ельцин говорил о том, что с перестройкой ничего не выходит, что двигается она очень медленно и что руководство делает слишком мало, чтобы преодолеть сопротивление противников перемен.

— Скажите, как я могу объяснить рабочему, почему спустя семьдесят лет после того, как он завоевал власть, он должен стоять в очереди за сосисками, в которых больше крахмала, чем мяса, а мы едим за столами, которые ломятся от осетрины, икры и других яств, — неслось с трибуны к делегатам, которые сытно и вкусно позавтракали и, наверное, уже направлялись бы к обильному кремлевскому обеду, если бы не эта досадная неожиданность.

— С теми, для кого всякого рода приЕилегии превратились в смысл жизни и работы, нам, я думаю, не по пути, — неслось с трибуны.

В партийных кругах такие слова не приветствуются. Партийные боссы не любят, когда им напоминают об их привилегиях, о жизненных фактах, превращающих в клочья их партийные программы. Такого рода выступления объявляются демагогией, попыткой заигрывания с массами, как теоретически обосновывал подобные взрывы откровенности Ленин. Партийные боссы не любят, когда им напоминают о совести. Их совесть чиста, как у тех, кто редко ею пользуется. По всей вероятности, тертые партийные политиканы, которых было большинство в зале, воспринимали эти слова Ельцина как ход в политической борьбе. Они размышляли, куда клонит бывший уралец, кто стоит за ним? Какова расстановка сил в Политбюро?

Раздавшиеся затем в напряженной тишине слова Ельцина о том, что неудачи прикрываются парадными заявлениями, что дело саботирует не кто иной как Лигачев, только подтвердили предположения.