Читаем без скачивания ПОСЛЕДНИЕ ХОЗЯЕВА КРЕМЛЯ - ГАРРИ ТАБАЧНИК

23 марта из Москвы поступает ответ Президиума Верховного Совета СССР, гласящий, что „перестройка закрепленных в Конституции границ... может привести к непредсказуемым последствиям”. Армянам в их просьбе отказали, но, пытаясь подкупить карабахцев, обещали им построить больше жилищ, расширить занятия в школах и телевидение на армянском языке.

Вскоре после этого в Баку выезжает Е. Лигачев, а в Ереван А. Яковлев. В обеих республиках снимаются со своих постов первые секретари ЦК компартий. Но забастовки и демонстрации в Армении не прекращаются. Студенты занимают все подступы к учебным заведениям, и здесь профессора привимают у них зачеть.. В главном городе Карабаха Степанакерте остановлены все предприятия. Новый глава армянской компартии Арутюнян пообещал, что ближайшая сессия Верховного Совета Армении вынесет решение о воссоединении. 15 июня такое решение было принято.

Как полет Руста, приземлившего свой самолет на Красной площади, продемонстрировал никчемность советской ПВО, так и события в Армении показали, что Советский Союз — это никакой не союз вовсе, а последняя колониальная империя, в которой сейчас западные специалисты насчитывают по крайней мере 39 (!) ”горячих”точек на спорных участках границ между различными республиками и национальными округами.

Происходившее в Армении обнажило одну из многих, долгие годы тщательно скрываемых проблем. Советская пресса стала писать и о наркоманах, которые раньше существовали только на Западе. В опубликованном „Известиями” интервью с тогдашним генеральным прокурором СССР А. Рекунковым приводятся такие данные за 11 месяцев 1987 г.: „зафиксировано 250 тысяч случаев пьянки на производстве. Для сравнения, за весь прошлый год их было 117 тысяч. Рост более чем в два раза!”

Несмотря на попытки Горбачева как-то выправить положение, успеха он и на третьем году перестройки не добился. А вначале ведь он говорил не просто о новой программе, но и об „ускорении”, т. е. обещал быстрые результаты. Коммунисты всегда стремятся подтолкнуть историю. Им кажется, что она движется слишком медленно. Они пытаются перепрыгнуть через необходимые этапы развития человечества.

В те годы, когда Ленин начинал свой прыжок в коммунизм, в России был весьма популярным клоун Виталий Лазаренко. Он вылетал из-за кулис цирка через огромное кольцо и, совершив грандиозный прыжок через несколько лошадей (позднее их заменили автомобили), приземлялся на другом конце арены. Коммунистам, по-видимому, хотелось последовать примеру циркового клоуна и, выпрыгнув из царства реальности, приземлиться во владениях утопии. Так же думал и Муссолини, заимствовавший у основателя футуризма Филиппо Маринетти его лозунг „ускорения Италии”. Через три года после начала перестройки в Советском Союзе об ускорении почти перестанут упоминать. Его попросту говоря не получилось.

В общем, как сказал московский рабочий, „говорильни” больше чем достаточно. Это, так сказать, зрелищная часть программы. Поскольку экономическая часть ее пока себя никак не обнаруживает, то зрелищной отдается предпочтение. Но она в первую очередь интересует интеллигенцию. Как подметил писатель Ю. Нагибин, „интеллигенцию хлебом не корми, но дай ей возможность поговорить вслух и читать литературу хорошую”. Действительно, советский читатель смог наконец-то открыто познакомиться с „Доктором Живаго”, „Жизнью и судьбой” В. Гроссмана, „Реквиемом” Ахматовой, стихами Гумилева, произведениями „запретных” авторов.

Роман Пастернака, пришедший к советской публике с опозданием на 30 лет, вряд ли вызвал такой взрыв страстей, какой бы, несомненно, возник тогда, когда еще живы были те, кто стрелял друг в друга по обе стороны баррикад. Для молодых — это просто история, хотя и не совсем далекая, все еще напоминающая о себе, но все-таки уже ставшая прошлым. Многие из тех, кто жил еще в 1958 г., знали и Живаго, и Лару, и Антипова. Сами играли их роль в жизни. Для них роман Пастернака был бы спором с самими собой, спором со своей жизнью, оценкой ее, судом надо всем, что произошло с их помощью или вопреки им со страной. Тогда это было опасно. Сегодня вряд ли.

Но пока все еще оставалась в ходу гласность, о которой, однако, летом 1988 г. недоверчивый народ сложил такие стишки:

Товарищ, верь, пройдет она Так называемая гласность,

И вот тогда госбезопасность Припомнит наши имена.

Как рассказывал мне зимой 1987 г. С. Григорьянц, „достать литературные журналы стало трудно. В Москве это еще хоть как-то возможно, а в провинции практически нельзя. Причем во многих городах не достать и московских газет”.

Поразительно: когда сравниваешь, что писали русские публицисты сто с лишним лет назад, когда обсуждался вопрос об отмене крепостного права, с тем, о чем спорят в советской прессе сегодня, то кажется, что время остановилось. „Только развитие наемного труда (а следовательно, и частной собственности. — Г. Т.) могло бы... вести к улучшению нашей сельскохозяйственной системы”, — писал Д. Неелов. Он возражает и спорит с Г. Бланком, доказывавшим, что существующий порядок хорош, поскольку в характере русского крестьянина преобладают склонность к „лени, пьянству, разврату, воровству, бродяжничеству, буйству, непокорности, своеволию”. Но даже если согласиться с Бланком, то каким-то образом все же надо приводить этого крестьянина в божеский вид. То, что это возможно, показала столыпинская реформа.

Сто тридцать с лишним лет назад К. Кавелин обратился к императору Александру П с „Запиской об освобождении крестьян”, в которой доказывал, что „почти безусловная зависимость одного лица от другого в сфере гражданской есть всегда, без исключения, источник необузданного произвола и притеснений, с одной стороны, и раболепства, лжи и обмана — с другой”. Все общественные и частные отношения в России несли на себе печать развращавшего влияния крепостного права.

Разве не от этого предстоит избавляться и сегодня? Когда-то римский император Тиберий, глядя на свободных римлян, воскликнул: „О, как стремятся они стать рабами!” Сегодня в Советском Союзе речь идет о том, чтобы превратить вчерашних рабов в свободных граждан.

...Генри Киссинджер не раз бывал в этом кабинете. Но теперь напротив него за знакомым столом сидел средних лет плотный человек, напоминавший своим модным дорогим костюмом, заботливо вывязанным галстуком и рубашкой с запонками Брежнева в расцвете лет. Но манера речи его, его спонтанность, его с трудом сдерживаемое желание говорить вызывали в памяти предшественника Брежнева — Хрущева. Вглядываясь в его лицо, слушая певучую, тоже чем-то похожую на хрущевскую, мелодию его голоса, Киссинджер старался понять, что же на самом деле представляет собой нынешний хозяин этого кремлевского кабинета. Он шутил, был приветлив и оживлен. Но таким же бывал и Брежнев. И это не помешало ему раздвинуть границы советской империи. Эта внешняя схожесть с западными людьми всегда вводила в заблуждение. Конечно, куда легче было, когда они ходили в кожаных тужурках, гимнастерках или маоистских френчах. А теперь... То ли руководитель фирмы, то ли банкир, а может сойти и за конгрессмена.

Проезжая по зимним улицам Москвы 87-го года, замечая те же очереди на улицах, что и 15 лет назад, Киссинджер опять спрашивал себя: как страна, столь отсталая в сравнении с Западом, способна проводить столь агрессивную внешнюю политику? Конечно, ответ на этот вопрос надо было искать не только в Кремле, но и в Белом Доме, и на Даунинг-стрит, и в Елисейском дворце. Ведь в том, что советские

вожди стали такими уверенными и агрессивными, не последнюю роль сыграла уступчивость и нерешительность западных лидеров. И если так много удалось Брежневу, то еще более серьезного противника представляет вот этот нынешний кремлевский хозяин. В отличие от Брежнева, зачитывавшего подготовленный текст и то и дело склонявшего ухо к своим советникам, Горбачев отложил в сторону приготовленное заявление и начал оживленный разговор с американской делегацией. Он выказал недюжинное знание каждого собеседника, но о чем бы он ни говорил, лейтмотивом звучала одна и та же тема: убрать американскую систему стратегической оборонной инициативы в космосе. Он представлял дело так, будто это одно стоит на пути достижения взаимопонимания между двумя сверхдержавами.

О том же он говорил и съехавшимся со всего света гостям в Большом кремлевском дворце. Он им пытался доказать, что если удалить ядерное оружие из космоса, это будет способствовать миру. В ответ на этот его призыв раздались редкие хлопки.

— Я рассчитывал, что аплодисменты будут более горячими, но и этого достаточно, — не смутившись, сказал Горбачев.

В Кремле многому научились у Запада. Потому так широко и принимают западных знаменитостей, что играют они роль тех же самых шведов, за здоровье которых пил, благодаря за науку, выигравший Полтавскую битву Петр Первый. „Современные шведы” всегда готовы пойти навстречу Кремлю. Они не ждут Полтавы. Они уступают и без битвы. В Кремле знают, что если набраться терпения, если суметь сыграть на желании демократий жить в мире, можно многого добиться и без войны, только напоминая об ужасах ядерного оружия. И много ли в мире найдется в такой момент людей, которые бы вспомнили, что война в Афганистане происходила без применения ядерного оружия, что такие войны, наверное, давно были бы развязаны и в Европе, если бы страх ядерного возмездия не удерживал советских вождей?