Читаем без скачивания Бобы на обочине - Тимофей Николайцев

— Я так благодарен тебе, Боб! За своё детство, за этот веселый хруст за ушами… И я верю в то, что человек вроде тебя может и не уметь объяснить другим секреты того дела, в котором сам преуспевает… Это я и пытался втолковать Мамане — что, если он просто не мешает делу развиваться саму собой. Умеет услышать, что хотят его растения… и не перечит им. Так ведь, Боб? А что ты хотел у меня узнать?

Они повернулись лицами к шоссе и долго смотрели, как начинает поблёскивать, оплывая на солнце, асфальт на ней. Картофельный Боб впервые видел эту дорогу днём со столь близкого расстояния, и теперь без труда мог бы представить себе, что она чувствует… Как размякает под солнцем битумная основа, как возносится отвесно ток разогретого воздуха, искажая далёкую перспективу, как ночной конденсат выпаривается сквозь поры асфальта, и как начинает плавать на ртутных шариках вскипающей влаги пыль и мелкие камушки.

Дорога была безлюдна — Картофельный Боб сказал бы «безмашинна» — на всём видимом протяжении.

— Мы, Стрезаны… — сказал ему дядюшка Чипс незнакомым тяжёлым голосом, — уже сто лет живём около этой дороги.

Он посмотрел прямо на Картофельного Боба и помолчал некоторое время, чтобы Боб как следует почувствовал — насколько это долго.

— Ты понимаешь, Боб? — спросил он потом. — Сто лет, а? За сто лет мягкий дубовый жёлудь вырастает в угрюмого великана, у которого пушистые звери живут в дырявых щеках. Все прочие деревья, ещё помнившие его жёлудем — за этот срок обращаются в сырую труху, которая светится по ночам. В пиршество для скользких грибов. Сто лет — это больше человеческой жизни. Говорят, что за сто лет полностью обновляются три поколения.

Он поскреб пальцем верхнюю губу, на которой топорщился отрастающий пушок.

— Даже память — обновляется за столько времени, — сказал он. — Мой дед открыл эту мастерскую, потому что правительство было заинтересовано в развитии дорожной сети и выдавало беспроцентные ссуды всем, кто был согласен селиться у обочины. Не важно, каким делом ты хотел заниматься — ресторанчик или же заправочная станция, или автомастерская. Правительство обещало списать часть долга, если твоё дело будет связано с обслуживанием проезжающих по федеральному шоссе. Оно сдержало слово — мой дед полностью списал заём, ремонтируя континентальные бусы, если тем угодно было ломаться где-нибудь поблизости. Они были тогда не такими огромными — эти бусы, но коптили они — изо всех щелей. Ты знаешь, Боб, они ведь работали на угле… или попозже — на сырой нефти, и надо было видеть эти прокопченные насквозь утробы! Когда Папаша родился — он был белым только до тех пор, пока дед впервые не взял его на руки. Так шутила Бабуля… А эти бусы… ломались они очень часто. Так что долг моего деда перед правительством — растаял, как пачка масла на сковородке. Хотя дед и сорвал себе пупок, катая пудовые запчасти для бусов в ручной тележке по такой жаре. Эти первые бусы были такие гиппопотамы — если такой уж встанет, то как на якорь, его ничем с места тогда не сдвинешь. Эй, Боб… ты меня слушаешь?

Картофельный Боб слушал.

— Они были медлительны… правда, как больные бегемоты… ещё они слишком часто ломались и тогда стояли в ремонте дольше, чем находились в движении. Они жрали уйму топлива! Бренчали на ходу, как тележки механика, набитые инвентарем… Господи — да они, можно сказать, рассыпались прямо на ходу. Да-да, Боб, ты не ослышался, в самом прямом смысле — болты и гайки сыпались из них так, будто они увозили Гензеля и Гретель подальше от дома… Дед помнил те времена, когда шоссе сплошь устилали гайки и болты. Словно козьи катышки, Боб, после того, как через шоссе перегонят стадо… Каждый проезжающий бус оставлял на дороге что-нибудь этакое. Дед мне так рассказывал — ветер и колеса следующих бусов откатывали всё это железное добро за обочины, и он тихо гнил там, рассыпаясь. Ты видишь, Боб, какая трава растет вдоль обочин? Как проволочная щетка — её пучком вполне можно содрать краску с металла. Эта трава даже ржавеет под дождем, Боб. Ни черта она не боится — ни снега, ни солнца, и сотня лет для неё — тьфу… Вот так…, а у Мамани ничего не выходит с клумбами, несмотря на все её старания…

Дядюшка Чипс опять посмотрел на него в упор и сказал:

— Знаешь, Боб, что говорит Папаша, если Маманя, завозившись с клумбами, не уследит за ним, и ему тогда повезёт надраться, как следует?

Картофельный Боб замотал головой.

— Он делается тогда жутким зазнайкой, когда надерется, мой Папаша Стрезан… вспоминает все книжки, что прочитал в юности. Он говорит тогда: «Чипси, когда я был таким же жидкоусым и тощезадым сопляком, как ты, то думал, что человек — это семя, носимое ветром…» Он пьёт и повторяет мне: «Так ведь однажды и задумывала природа — стручок созревает и лопается, коричневая пыльца облаком расходится в воздухе, и ветер… вечный и неугомонный ветер… несёт её куда-то… Как споры!» Ты знаешь, что такое споры, Боб?

Картофельный Боб думает-думает…, но ему снова приходится крутить головой.

Тогда дядюшка Чипс уходит на пустырь за домом и срывает там одуванчик. Приносит и дует на него поверх госматой головы Картофельного Боба:

— Это такие маленькие семечки, Боб. Как эти…

Картофельный Боб и дядюшка Чипс, который только что назвал его другом — смотрят на их полёт.

Маленькие семечки будущих цивилизаций под белыми пушистыми парашютиками — поднимаются всё выше и выше, пока с высоты не увидят то место, где им захочется осесть на землю и пустить в неё корни…

Когда дядюшка Чипс пародирует своего Папашу, то голос его становится совсем непохожим, и тогда Картофельный Боб путается — не может отличить его непонятную речь от собственных невыразимых мыслей:

— «Я хотел так думать, Чипси, — говорит мне Папаша, — и я мог позволить себе так думать — у меня тогда ещё даже волосы не везде отросли.»

— «Когда у тебя волосы только на макушке, — говорит мне он, — ты имеешь полное право побыть наивным мечтателем.»

— «Ты можешь даже посматривать время от времени на флюгер, что прибыл над крышей… Смотришь на флюгер и гадаешь, какое направление ветра тебе более по вкусу… Видишь во сне паруса… Потом, когда волосы вдруг начинают прорастать отовсюду — тебя это злит, ты чешешься с остервенением и, хотя стручок уже лопнул, ты не