Читаем без скачивания Бобы на обочине - Тимофей Николайцев

Бобби-Синкопа принял из его рук закупоренную флягу, поблагодарил коротким виноватым кивком и поскорее вышел на улицу.

Несмотря на эту вспышку суеверного гнева, он всё сильнее ощущал знакомое биение на кончиках пальцев.

Предчувствие мелодии грызло его изнутри, царапало изнанку ребер.

Как вчера ночью, — подумал он, глядя вдоль пустынной внутренней улицы. — Как вчера ночью — почти так же сильно…

Выпустив гитарный ремень и оставив футляр свободно висеть на плече, он несколько раз стиснул и распрямил пальцы. В каком-таком бусе он ехал, когда ночью ощутил желание опять прикоснуться к струнам? Он попытался вспомнить это зачем-то…

Большой бус континентального класса, шел на восток… кажется…

Бобби-Синкопа сел в него в Приттсбурге, купив билет до станции, выбранной наугад в перечне расписаний. На восток, да, точно — на восток… Он думал о востоке, о месте, где раньше всего взойдет солнце, и ему захотелось ехать именно туда. Он сидел, провалившись в кресло, как в душный мягкий сон — гитара в чехле стояла у ног — и старательно смотрел на пейзажи за окном, монотонно сменяющие друг друга. Безумно хотелось спать — он плохо спал в отеле в ночь накануне. Веки так и норовили склеиться, в глазах раздражающе поскрипывал песок, но спать было никак нельзя — это предчувствие уже начинало пробуждаться в груди, за широкой срединной костью — начинало мягко и медлительно ворочаться. Бобби-Синкопа больше смерти боялся вспугнуть его пробуждение, и поэтому одну за одной опустошал кофейные чашки — горький осадок набивался между зубов, и зубам уже становилось тесно в челюсти… Но он продолжал — пока от переизбытка кофеина не начали трястись руки и не зашумело в висках.

Он глотал кофе, слушал этот височный гул, волновой шум прихлынувшей крови, и смотрел за окно на светлую от лунного свечения панораму безлюдия.

Он ждал, когда же его опять ТОЛКНЁТ… когда же?

Нельзя было спать, никак нельзя — сон распугивает чутких птиц души, и они замолкают.

Каждый раз — словно навсегда.

Он повторил это вслух — про то, что каждый раз боится, что однажды они замолкнут навсегда.

Глупо и чересчур претенциозно, а оттого — фальшиво…, но он изо всех сил продолжал противиться сну, хотя бус раскачивался, как гигантская механическая колыбель и чугунная тяжесть тянула и тянула затылок книзу.

В изнеможении от этой борьбы он заказал ещё порцию самого чёрного кофе…, но кто-то, видимо, успел раньше него — автомат презрительно плюнул в чашку густой бурды со дна резервуара. Она улеглась в дорогой фарфор с логотипом «Континентал федерал пэссенджер транпортэйшен», как цементный раствор, вываленный в ведро нерадивым каменщиком — тоскливо оползая по стенкам…

Раздражение снова пыхнуло — синей электрической искрой…

Кому, — подумал Бобби-Синкопа, — ну кому еще мог понадобиться кофе глубокой ночью?

Огромный ночной бус привычно обезлюдел — не шумели больше двери ячеек в своих пазах, не озарялись дежурным светом чуткие к любому движению лампы. Никто не ходил туда-сюда по проходу. Респектабельные пассажиры спали, разделённые друг от друга перегородками личных отсеков, погруженные в фирменный комфорт континентального класса, как разобранный на составные части музыкальный инструмент в мягком футляре со множеством ячеек.

Даже этот любитель полуночного кофе никак не был братской тоскующей душой — нет же… Просто увидел, что пиктограмма стала желтой и нажал кнопку заказа — на всякий случай. Так, наверное, и уснёт теперь — с нетронутой чашкой в обнимку…

За окном ячеистая тень буса скользила и скользила по сиреневой от лунного света земле, ныряла в овраги, где трава поднимала обугленные головни соцветий, взлетала стремительно на пригорки, где качались от набегающего ветра картонные, будто зажмуренные бутоны. Тёмная стена леса поднималась чуть поодаль, буреломное её нутро дышало сырыми и тяжёлыми сквозняками.

Он маялся — потому что ничего пока не предвещало…

И тут он почувствовал… или услышал — теперь уже трудно будет разобраться, что было раньше — его и впрямь что-то будто ТОЛКНУЛО или дёрнуло, разом выбив из головы липкую сонливую тень. Нет, всё-таки он услышал — тонкий и чистый, будто плачущий, звук качнулся сам и качнул все вокруг: и мимолетное движение теней, и бледную изнанку листьев, и травяные булавы, уже занесённые для ударов… и какую-то странную, сгорбленную тень у обочины, испуганно и поспешно отступившую в темень.

Словно прикосновение большой тёплой ладони — вот как это было…

Бобби-Синкопа не сразу понял, что именно он слышал, и не сразу узнал этот самый первый аккорд, но потом узнавание оглушило его — он встал на ватных ногах, покинул кабинку и, как слепой, пошёл по проходу в носовую часть буса… А первый долгий аккорд в динамиках сменился другим — и не было уже вокруг ни шелеста шин, ни приглушенного моторного клокотания… Были лишь струнные фразы, раскачивающие мир…

Он добрался до торцевой перегородки этого длинного коридора, где кончались пассажирские ячейки и коридор упирался в стенку прозрачной водительской капсулы и что есть силы замолотил по ней…

— В чём дело? — несколько раздраженно хрипнуло из переговорного устройства.

И он, торопливо выколупывая из бумажника мятую денежную горсть, замахал ею, отчаянно надеясь, что водитель что-то разглядит в полутьме коридора через систему салонных зеркал.

Удивительно, но тот разглядел — под потолком вспыхнул один из плафонов, и Бобби-синкопа весь подобрался в пятне света:

— Останови! Останови — здесь! Да! Да, прямо здесь…

Он уже привык, что федеральные служащие считают его чудаком… если не полудурком… Ему было плевать не мнение водителя буса.

Это была его мелодия! Довольно старая, в его собственном же исполнении, в записи «Континенталь Рекордз» при поддержке симфонического струнного оркестра. Он помнил, как делал эту запись два года назад, по заказу «Оркестрового братства». Два года назад… Самой мелодии — уже пять… И она до сих пор крутится в динамиках.

Это был «Конец Пути», Бобби-Синкопа придумал и впервые сыграл его на западном побережье… Вот как это было — подволакивая левую ногу, стертую не до волдырей даже, до мокрых костяных мозолей, добрел места, где начинался океан. До самой кромки прибоя, до холодной взъерошенной пены, грозно оседающей на берег. Под холодными колючими звездами, на безлюдной песчаной косе, где среди песчинок блестела угловатой крупой горькая морская соль…

Уже пять лет он тщился написать что-либо столько же совершенное… столь же прекрасное…

Уже пять лет он решался на отчаянные эти свои вылазки в одиночество… раз в год… выбирая, впрочем, ранние летние месяцы, когда бродяжничество в этих широтах ещё не граничит с безрассудством.

Толстяк