Читаем без скачивания Анархизм: от теории к практике - Даниэль Герен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Чтобы коммунизм стал возможным, потребуется серьезное моральное воспитание членов общества и развитие в них высокого и глубокого чувства солидарности, для возникновения которого недостаточно революционного пыла, тем более что в самом начале не будет материальных условий, способствующих такому развитию».
В канун Испанской революции 1936 г., когда анархизм подвергся испытанию на практике, Диего Абад де Сантильян доказывал практически в тех же самых терминах невозможность немедленного воплощения на практике либертарного коммунизма. По мнению Сантильяна, капиталистическая система не подготовила людей к коммунизму: она не только не воспитывает в них социальные инстинкты и чувство солидарности, но, напротив, любыми способами стремится к искоренению и притуплению подобных чувств.
Сантильян приводит в пример революционный опыт России и других стран, заклиная анархистов быть большими реалистами. Он обвинил их в том, что к наиболее свежим урокам истории они относятся предвзято или с подозрением. Сомнительно, — утверждал он, — что революция сразу же приведет нас к осуществлению нашего анархо-коммунистического идеала. На первом этапе революции коллективистский лозунг «Каждому по труду» больше подойдет к реальной ситуации, чем идеи коммунизма, потому что экономика будет в разрухе, производство значительно снизится, а приоритетом станет обеспечение самым необходимым. Те экономические модели, которые будут избраны, в лучшем случае будут лишь медленно эволюционировать по направлению к коммунизму. Резко загнать людей в клетку, заключить их в жесткие рамки социальной жизни будет означать переход к авторитарной позиции, которая в свою очередь явится препятствием эволюции. Мютюэлизм, коммунизм, коллективизм — все это лишь различные способы достижения одной и той же цели. Возвращаясь к разумному эмпиризму, рекомендованному Прудоном и Бакуниным, Сантильян требует для будущей Испанской революции права на свободный эксперимент: «В каждом населенном пункте, в каждой сфере будет реализована та степень коммунизма, коллективизма или же мютюэлизма, которая может быть достигнута».
На самом деле, как мы увидим далее, опыт испанских «коллективов» 1936 г. продемонстрировал, какие трудности влечет за собой преждевременное воплощение на практике полного коммунизма.
Конкуренция
Из всех норм и правил, унаследованных от буржуазной экономики, одна ставит щекотливую проблему, если она сохранится в коллективистской или самоуправляемой экономике. Речь идет о конкуренции. По мнению Прудона, она является «выражением социальной спонтанности», залогом «свободы» объединений. Более того, в течение долгого времени конкуренция будет, по его мнению, «незаменимым стимулом», в отсутствие которого и без того напряженная промышленная деятельность выродилась бы во «всеобщее отлынивание» от работы. Прудон уточняет:
«Рабочая ассоциация обязуется поставлять обществу товары и услуги по ценам, минимально разнящимся с себестоимостью производства. Таким образом, рабочие ассоциации запрещают себе какие-либо слияния [монопольного типа], подчиняют себя закону конкуренции, а свою отчетность делают прозрачной для общества; оно, в свою очередь, оставляет за собой — в качестве адекватной меры надзора — право распустить такое объединение». «Конкуренция и ассоциация основываются друг на друге. (…) Досаднейшей ошибкой социализма является то, что он расценивает ее [конкуренцию], как ниспровержение общества. Но не может быть (…) и речи об уничтожении конкуренции. (…) Необходимо привести ее в равновесие, я бы даже сказал, установить нечто вроде полицейского контроля».
Верность Прудона принципу конкуренции навлекла на себя сарказм Луи Блана: «Нам никогда не понять тех, кто придумывает какую-то загадочную случку двух противоположных принципов. Прививка ассоциации на древо конкуренции — идея убогая: это все равно как заменить евнухов гермафродитами». Луи Блан, в свою очередь, хотел бы «прийти к единообразной цене», устанавливаемой государством, и воспретить всяческую конкуренцию между цехами, работающими в одной и той же области промышленности. Прудон в ответ возражает, заявляя, что цена «устанавливается лишь конкуренцией, то есть возможностью для потребителя (…) обойтись без услуг того, кто запрашивает за них слишком высокую цену (…)». «Уберите конкуренцию, и общество, лишенное движущей силы, остановится, словно часы, пружина которых ослабла».
Конечно, Прудон не закрывал глаза и на недостатки конкуренции, которые он очень полно описал в своем трактате о политической экономии. Он прекрасно понимал, что она — источник неравенства. Он признает, что «в конкуренции победу одерживают наиболее крупные батальоны». Когда она «анархична» (в уничижительном смысле слова) и существует лишь в угоду частным интересам, то неуклонно порождает гражданскую войну, а, следовательно, в конечном счете, олигархию. «Конкуренция убивает конкуренцию».
Впрочем, он считал, что и отсутствие конкуренции не менее пагубно. Рассматривая в качестве примера табачную промышленность, он отмечал, что ее продукты слишком дороги, а предложение неадекватно просто потому, что она в течение долгого времени оставалась монополией, свободной от конкуренции. Если бы такая ситуация существовала во всех отраслях промышленности, страна никогда бы не смогла свести баланс доходов и расходов.
Но конкуренция, о которой мечтает Прудон, не есть предоставленная сама себе конкуренция капиталистической экономики. Это конкуренция, которой придан высший «социализирующий» ее смысл, конкуренция, стремящаяся действовать на основе справедливого обмена, в духе солидарности и при сохранении индивидуальной инициативы; она принесет обществу те самые богатства, которые уводит у него и расхищает в настоящее время частнокапиталистическое присвоение.
Очевидно, что в этой идее было нечто утопическое. Конкуренция и так называемая рыночная экономика неизбежно ведут к неравенству и эксплуатации даже в том случае, если изначально все поставлены в равные условия. Эту систему невозможно совместить с самоуправлением рабочих иначе как на временной основе, как неизбежное зло, пока: 1) среди рабочих не выработается психология «честного обмена», и, что важнее, 2) общество в целом не перейдет от существования в условиях постоянной нехватки товаров к существованию в изобилии, когда конкуренция потеряет свой смысл.
Даже и в течение такого переходного периода, впрочем, представляется целесообразным ограничить конкуренцию сектором потребительских товаров (как это было сделано в Югославии), в котором, по крайней мере, она обладает тем преимуществом, что защищает интересы потребителя.
Кропоткинская школа и некоторые другие анархические течения нападают на коллективистскую экономику прудоновского типа, основанную на принципе борьбы, когда между соревнующимися сторонами устанавливается равенство в исходной точке лишь для того, чтобы бросить их затем в битву, из которой несомненно выйдут победители и побежденные; когда обмен изделиями будет, в конечном счете, производиться по принципу спроса и предложения, «что погрузит [общество] в полную конкуренцию, в самый обычный буржуазный мир». Такие речи сильно напоминают те, что произносят в наши дни против югославского опыта некоторые его хулители из коммунистического лагеря.[52] Они питают к самоуправлению в целом такую же враждебность, какую вызывает у них конкурентная рыночная экономика, как если бы оба эти понятия по своей сущности и на вечные времена были неотделимы друг от друга.
Единство и планирование
При любых обстоятельствах Прудону было очевидно, что там, где управление осуществляется рабочими ассоциациями, оно должно быть единым. Он особо отмечал «необходимость централизации и единства» и задавался вопросом: «Разве те рабочие объединения, которые формируются с целью управления тяжелой индустрией, не являются выражением единства?» «На место политической централизации мы ставим централизацию экономическую». Однако страх перед авторитарным планированием все-таки заставлял его инстинктивно предпочитать конкуренцию солидаристского толка. Уже позднее анархизм стал проводником либертарной и демократической формы планирования, выработанной снизу вверх федерацией самоуправляемых предприятий.
Бакунин предвидел, что самоуправление открывает перспективы для планирования в мировых масштабах:
«Рабочие кооперативные объединения — новое явление в истории; мы присутствуем сегодня при их зарождении, и сейчас мы можем лишь предполагать, но не утверждать, гигантское их развитие, которое, без сомнения, произойдет, а также новые политические и социальные условия, которые из этого проистекут в будущем. Возможно, и даже более чем вероятно, что, выйдя однажды за пределы местностей, областей и даже нынешних государств, они породят новое устройство всего человеческого общества, которое тогда будет подразделено не на нации, а на промышленные группы».
