Читаем без скачивания Формула Бога - Жозе Душ Сантуш

Историк смерил его полным праведного негодования взглядом. В нем все кипело от возмущения наглым шантажом, но еще более — от сознания, что другого выхода у него нет: сидевший перед ним человек обладал колоссальной властью и достаточными средствами, чтобы распоряжаться его жизнью, как ему заблагорассудится.

— Вы поняли? — снова спросил Беллами.

Томаш медленно кивнул.

— Вы чертовски сообразительны. Поздравляю.

— Fuck you, — неожиданно вырвалось у португальца.

Фрэнк Беллами впервые разразился настоящим, чуть не до икоты смехом. Однако смех, сотрясавший его тело, быстро перешел в спазматический кашель. Справившись с приступом и восстановив дыхание, американец, лицо которого, несмотря на следы удушья, обрело прежнее непробиваемо-жесткое выражение, посмотрел на Томаша.

— У вас, профессор, big balls[9]. Мне это нравится. — Беллами махнул рукой куда-то в сторону Салливана и Снайдера, которые, храня гробовое молчание, наблюдали за происходящим. — Немного найдется тех, кто скажет мне прямо в глаза «fuck you». Такого себе даже президент не позволяет. — Ткнув пальцем в Томаша, он грозно прорычал: — Не смейте мне больше так говорить, вы слышали?

— Гм-м.

— Вы слышали?

— Да, слышал.

Американец почесал лоб.

— Вот и хорошо, — вздохнув, спокойно, будто ничего не произошло, промолвил он. — Но я вам не досказал историю о Бен-Гурионе и Эйнштейне. Продолжить?

— Как сочтете нужным…

— К работе над новой атомной бомбой Эйнштейн приступил через месяц после встречи. Он руководствовался идеей спроектировать бомбу, которую Израиль сможет легко и быстро изготовить скрытно и с малыми затратами. По имеющимся у нас сведениям, Эйнштейн трудился над этим проектом в течение по крайней мере трех лет, до 1954 года, а может, и до 1955-го, года своей смерти. Чего реально добился наш гений, не известно. Но один из работавших с ним ученых, который регулярно снабжал нас информацией, сообщил, что Эйнштейн как-то признался ему, будто обладает формулой, в которой заложена доселе невиданная взрывная сила, настолько великая, что Эйнштейн, согласно донесению нашего информатора, выглядел… как же это… каким-то звезданутым. — Беллами явно напряг память, мучимый сомнением. — Ну да, именно так, — наконец проронил он. — Звезданутым. Именно это выражение и употребил наш информатор.

— Вам известно, где эта формула сейчас?

— Документ пропал, Эйнштейн унес тайну в могилу. А может, он передал формулу кому-нибудь. Говорят, Эйнштейн сдружился с одним молодым физиком, стажировавшимся в Институте перспективных исследований, и именно этот физик…

— Профессор Сиза!

— Да, не кто иной, как профессор Сиза, — подтвердил Беллами. — Тот самый, который три недели назад бесследно исчез из собственного дома. Того самого, где были обнаружены волосы Азиза аль-Мутаки, разыскиваемого Интерполом активиста Хезболлы. Того самого террористического движения, которое финансируется Ираном. Тем самым Ираном, который любыми правдами и неправдами пытается заполучить ядерное оружие.

— Боже мой!

— Теперь-то вы понимаете, почему мы так хотели встретиться и переговорить с вами?

— Да.

— Следует добавить еще одну деталь, о которой упомянул в донесении наш информатор, сотрудник Эйнштейна, которому несравненный гений поведал о своем проекте. Он сообщил, что Эйнштейн придумал для него кодовое название, Die Gottesformel, Формула Бога.

Томаш почувствовал, что сердце готово выпрыгнуть из груди.

V

Белые дома с кирпично-красными крышами, обнесенные старой городской стеной, живописно теснились на другом берегу Мондегу меж крон платанов. Венчали город величественные здания университета, над которыми возвышалась похожая на маяк колокольня, действительно служившая ориентиром для горожан.

Коимбра нежилась в лучах ласкового солнца.

Машина миновала парк Шоупалиньо, где в спокойной водной глади словно в зеркале отражался стоявший на левом берегу древний град. Сидя за рулем, Томаш любовался городом на той стороне реки, и его не отпускала мысль, что если и есть место, где он чувствует себя хорошо, так это здесь, в Коимбре. На ее улицах старое сливалось с новым, традиции переплетались с новациями, не мешали друг другу фаду и рок, мирно сосуществовали романтизм и кубизм, вера и знание. По продуваемым ветерком улицам и залитым светом переулкам между домами деловито вышагивали и праздно прогуливались юноши и девушки с книгами под мышкой и горящими глазами — представители многочисленной студенческой братии, питомцы старинного университета.

Томаш пересек Мондегу по мосту Сзятой Клары, въехал на Ларгу-да-Портажень и, обогнув ее, повернул налево. Машину он запарковал на стоянке у набережной близ вокзала, через лабиринт узких улочек выбрался на улицу Феррейры Боржеша — оживленную артерию с бесчисленными магазинами, кафе, кондитерскими и бутиками, а затем вышел на живописную Праса-ду-Комерсиу.

На площади он завернул в узенький боковой проулок и вошел в подъезд трехэтажного здания. В стареньком лифте с решетчатой дверью и неизбывным затхлым запахом нажал нужную кнопку и после непродолжительного, но довольно тряского подъема оказался на втором этаже.

— Томаш! — воскликнула мать, с распростертыми объятиями встречая его в дверях. — Хорошо, что ты приехал. Господи, а то я уже начала беспокоиться.

— Но из-за чего?

— Ты еще спрашиваешь! Да из-за шоссе, из-за чего ж еще?

— А причем здесь шоссе?

— Да все эти ненормальные, сынок. Или ты не слушаешь новости? Только вчера на трассе около Сантарена случилась ужасная авария. Безмозглый придурок на бешеной скорости врезался в ехавшую тихо-мирно машину, в которой была целая семья. И у них погиб, бедняжечка, грудной ребенок.

— Ой, мам, если всего бояться, из дома нельзя выходить.

— Ага, но даже дома сидеть опасно, ты знаешь?

Томаш рассмеялся.

— Дома опасно? С каких это пор?

— Да-да, я сама видела в новостях. По статистике, большая часть несчастных случаев происходит дома, чтоб ты знал.

— Еще бы! Ведь дома мы проводим столько времени…

— Ой, не приведи господи! Ну, это я тебе просто сказала, сынок, — разволновалась мать, складывая перед собой руки, как в молитве. — А жизнь — это воистину драгоценный дар. Такой драгоценный дар!

Томаш снял пиджак и повесил на вешалку.

— Да, это так, — произнес он, как бы закрывая тему. — А где отец?

— Задремал. Встал утром с жуткой головной болью и принял очень сильное средство, так что теперь проснется только через час, а то и через два. — Мать показала в сторону кухни. — Пойдем туда. Я обед готовлю.

Томаш, уставший от поездки, устроился на угловом диванчике.

— Как он?

— Отец-то? Да ничего хорошего. — Мать сокрушенно покачала головой. — Боли замучили. Он чувствует себя слабым, подавленным…

— Но радиотерапия-то помогает или нет?

Граса посмотрела на сына.

— Знаешь, несмотря на подавленное состояние, отец, конечно, надеется. — Она вздохнула. — Однако доктор Гоувейа сказал мне, что радиотерапия только замедляет процесс, не более того.

Томаш опустил глаза.

— Ты думаешь, он умирает?

Мать, задержав дыхание, очевидно, решала, что должна и что может ответить на этот вопрос.

— Да, — наконец вымолвила она шепотом. — Ему-то я постоянно внушаю, что нет, что нужно бороться, что всегда есть решение. Но доктор Гоувейа предупредил меня, что иллюзий питать не следует, а нужно правильно распорядиться остающимся временем.

— Отец знает об этом?

— Твой отец, извини, не дурак. Он знает, что у него очень серьезное заболевание, — этого от него никто не скрывал. Но всегда надо стараться поддерживать надежду, не давать ей умереть.

— Как он на это реагирует?

— По-разному. Сначала решил, что это наваждение, что случайно перепутали анализы…

— Да, он говорил.

— Ну а потом все-таки принял. Но отношение к этому у него меняется каждый день, а порой чуть не ежечасно. В минуты наибольшей подавленности он говорит, что умирает и что не хочет умирать. Тогда мне труднее всего его утешить. Потом вдруг наступает какой-то момент, и отец начинает вести себя, будто у него всего-навсего грипп, говорит противоположное тому, что сказал часом раньше. Может строить планы относительно дальних поездок… ну… говорит, допустим, что надо съездить в тур в Бразилию или на сафари в Мозамбик и тому подобное. Доктор Гоувейа посоветовал не разубеждать его, поскольку такие фантазии ему только на пользу — позволяют избавляться от депрессии. И я, честно говоря, тоже так считаю.

Томаш огорченно вздохнул.

— Как же все это печально!

— Ах, просто ужасно! — Она тряхнула головой, будто желая прогнать дурные мысли. — Но хватит о горестном. — Поискав глазами и не найдя чемодан сына, спросила: — Постой-ка, ты что же, не останешься у нас ночевать?