Читаем без скачивания Еврейский вопрос Ленину - Йоханан Петровский-Штерн

Мошко забрасывал суд жалобами, требуя принудительной распродажи описанного имущества. Он жаловался на староконстантиновских евреев в Волынский губернский суд, на волынский суд — губернатору, на губернатора — в Сенат и на Сенат — царю. Четыре года спустя, в ответ на нескончаемый поток его жалоб, Государственный совет принял новое решение о продаже домов Аарона Шапиро, Дувида Рубинштейна, Нафтулы Лисянского, Лейзера Ратенберга и других. Николай снова одобрил решение и повелел местным властям принять энергичные меры к исполнению.

В это время Бланков постигло новое несчастье: трагически погиб старший сын Дмитрий. Летом 1831 г. в Санкт Петербурге вспыхнула эпидемия холеры, унесшая жизнь около 5000 человек. Подозревая врачей и подстегиваемые ксенофобскими предрассудками, взбунтовавшиеся питерские толпы атаковали больничный медицинский персонал, повинный, с точки зрения простых обывателей, в высокой смертности среди жителей города. В конце июня озверевшие городские элементы устроили настоящий погром в столичных клиниках. Они разоряли лаборатории, били лабораторные колбы и реторты, разрушали подсобные помещения, выкидывали из окон врачей и санитаров. Из окна третьего этажа Центральной холерной больницы выбросили Дмитрия Бланка. Полиция была бессильна помочь. Только личное вмешательство Николая и введенные в город батальоны регулярной армии позволили подавить бунт. Однако врачи погибли.

По-видимому, в конце августа печальные новости достигли Житомира. Мошко был глубоко потрясен: убийство сына нанесло сокрушительный удар по его наивной вере в успех еврейской ассимиляции, в спасительную роль православия и во всесилие имперской власти. Мирьям, страдающая угрызениями совести, корила Мошко на чем свет стоит. С ее точки зрения, происшедшее было Божьей карой за стремление Мошко сделать из детей выкрестов. Овдовевшая Малка Потца, бывшая, скорее всего, в дружеских отношениях с Мирьям после отъезда Абеля в Санкт-Петербург, теперь имела достаточно причин излить свой гнев на Мошко. Легко себе представить, через что прошла эта семья.[39]

Впрочем, жизнь доставляла и утешения. В 1831 г., пять лет спустя после пересмотра дела о пожаре, торги, наконец, состоялись. И хотя удалось выручить с торгов всего ничего — какие-то жалкие 727 руб. 42 коп. (как далека была эта сумма от материальных упований Мошко!), все-таки это была победа. То немногое, что удалось получить, Мошко вместе с дочерью Любовью, которая к тому времени также осела в Житомире, пустил в рост, что было необычным занятием для еврея черты оседлости. Ростовщиком Мошко оказался напористым, грубым и рисковым. В середине 30-х гг. он вложил часть дохода в житомирскую кирпичную фабрику, которой он владел вместе с Дувидом и Габриэлем Розенблитами.

Казалось, его жизнь наладилась. И все же он потратил еще целых 10 лет на то, чтоб окончательно уничтожить своих староконстантиновских обидчиков. Как человек мстительный, он не удовлетворился недвижимым имуществом 22 бывших староконстантиновских обвинителей — он продолжал предъявлять претензии на что только можно было урвать у их наследников, включая частные дома, амбары, магазинчики, торговые лавки и полуподвалы. В 1836 г., спустя почти 30 лет после пожара 1808 г., он предъявил права — все по тому же сенатскому решению — на один из каменных домов и два каменных магазина, принадлежавших Шмуэлю Тороповскому, который имел несчастье состоять в родстве с одним из 22 бланковских обвинителей и который нашел в себе силы пожаловаться губернским властям на произвол Мошко Бланка.[40]

В том же году другой староконстантиновский обитатель, Шлема Чацкие, посетовал, что Бланк незаконно захватил его магазин и половину каменного подвала — якобы в возмещение убытков, понесенных Бланком в 1808 г.[41] Скорее всего, Бланк дал на лапу местной полиции, предоставил судебные бумаги от 1827 и 1831 г. и заявил, что распоряжения Сената так и не были приведены в исполнение. В другой тяжбе с житомирским евреем Бланк добился конфискации мебели и пианино должника в счет покрытия долга. Документы свидетельствуют о Бланке как о человеке жадном и беспощадном. Однако вскоре удача снова от него отвернулась.

В третий раз Мошко потерпел жизненное фиаско. Летом 1839 г. семья Розенблит, совладельцы кирпичной фабрики, подали на Бланка в суд и выиграли дело. Бланку присудили выплатить Дувиду Розенблиту 425 руб. серебром и еще 360 руб. серебром его родственникам Габриэлю Розенблиту, его жене Дворе и сестре Дворы Гитл. Бланк потерял свою долю в кирпичном заводе, и теперь завод отошел к Розенблитам. Однако выплатами не удалось покрыть весь долг — остались существенные суммы, и Розенблиты не собирались их прощать. На его беду, Розенблиты обошлись с Мошко так же, как Мошко всю жизнь обращался с евреями. По требованию Розенблитов полицмейстер Фотинский пришел к Бланкам и описал их имущество, включая все бумаги Мошко и содержимое жениного сундука. Мошко пытался протестовать, но безуспешно. Он также попробовал всучить Розенблиту недвижимость, которой владел в другом месте — видимо, в Староконстантинове. Но 6 сентября 1839 г. то ли Дувид, то ли Габриэль явились в сопровождении полицейского Шостака и конфисковали все, что нашли подходящего, в пользу Розенблита: сундук, фунт чая, несколько фунтов молотого кофе, 4 бутыли водки, несколько фунтов турецкого табака и даже очки, которые Мошко носил каждый день.

Взбесившийся Бланк ринулся с жалобой к генерал-губернатору Бибикову. Он оросил свою жалобу потоками слез, стеная о несчастной судьбе старого, смиренного и разоренного человека. Он стонал, что все, кроме его недвижимого имущества, было конфисковано в пользу Розенблита, хотя Розенблит мог бы обойтись и домом Мошко в Староконстантинове. Жалоба произвела двойственный эффект. Бибиков лично приказал оградить Мошко Бланка от опустошительного произвола местной полиции. Однако житомирские власти не послушались и оставили все как есть. Они слишком хорошо знали, что именно происходит. Розенблит был, по их представлениям, добропорядочный обыватель и честный предприниматель, тогда как Мошко Бланк был человеком «преотвратным», как заметил житомирский губернатор, его претензии и проделки решительно всем надоели. В полиции также знали, что Бланк пытался помешать правосудию — полгода спустя, — заявляя, что конфискованное у него имущество принадлежит якобы не ему, а некоему Мееру Лехтерману, который оставил вещи Бланку на бесплатное хранение, так что надо было бы все это вернуть.

Полицейские чины не оставляли надежды получить с Мошко Бланка причитавшиеся с него в пользу Розенблита 365 руб., когда они случайно обнаружили, что Бланк водит их за нос. Оказалось, что пока они пытались уладить дело Бланка и Розенблита миром (прежде чем передавать это дело в суд), Мошко взял у некоего Ицки Финкелыитейна бричку стоимостью 500 руб. в залог долга, продал ее за 185 руб. серебром, а вырученную сумму отдал Финкелыитейну, очевидно, надеясь спрятать денежку и избежать дальнейших выплат Розенблитам.[42] Что до Финкелыитейнов, то позднее Бланк судился и с ними, и во время этого суда явилась во всей красе мадам Финкельштейн с ее проклятиями в адрес Мошко Бланка, о которых мы рассказывали в начале главы 1. Принимая во внимание описанные обстоятельства, местные власти решили действовать в соответствии со здравым смыслом и потому проигнорировали приказ генерал-губернатора.

Что мог в этих обстоятельствах сделать Мошко? Кто-нибудь другой в его положении сидел бы тихо. Или переехал бы жить к дочери и смирился. Или жил бы тихо по-стариковски — ведь в 40-е гг. Мошко было уже крепко за 80. Кто-нибудь другой на его месте выбрал бы любую из этих возможностей, но не Мошко, хотя к дочери он-таки переехал.

Мошко решил, что довольно жалоб на Штернбергов или Розенблитов, на евреев Староконстантинова или Житомира. Мирьям уже отошла в мир иной. Ее назойливые еврейские причитания, которые Мошко, наверное, презирал, хотя и терпел, не могли теперь помешать ему принять жизненно важное решение. В конце концов, он, Моисей Ицкович Бланк, был великорусским подданным, хотя формально все еще оставался ничтожным евреем. Конечно, он понимал идиш, жил в черте оседлости и вел дела преимущественно с евреями. Но в глубине души он давно уже был православным христианином. Пришло время Мошко стать истинно русским.

Во славу Божью

Можно только удивляться, почему Мошко решил узаконить свои давние отношения с православной церковью, когда ему уже было за 80. Если его жена умерла в 1844 г. а не в 1834 г., как указывают некоторые документы, тогда его решение легко объяснить. Мирьям была правоверной еврейкой, и Мошко не хотел ее обижать. Как бы он ни презирал своих традиционно мыслящих соплеменников, с женой он прожил больше полувека. В письме Николаю I Бланк разъяснил, что давно желал обратиться, но пока была жива жена, он не хотел оскорбить ее в лучших чувствах и не мог себе позволить креститься. Если это объяснение правдиво, значит, Бланк считал себя гордым православным подданным великой империи, а не низкопробным местечковым евреем, значительно раньше своего формального крещения. Как бы там ни было, теперь Мошко мог свободно и самостоятельно принимать решения. В сентябре 1844 г. он обратился с просьбой о причащении Святых тайн к волынскому приходскому священнику Анатолию. Мошко писал, что не разделяет представлений Талмуда о пришествии Мессии, что он слабого здоровья и что беспокоится о спасении души.