Читаем без скачивания Еврейский вопрос Ленину - Йоханан Петровский-Штерн

Богатые еврейские предприниматели и гильдейские купцы стали арендаторами житомирских почт: Лейб Бродский поставил 72 лошади, Файфель Гишерман — 33, а Вениамин Ратнер — 28. Житомирские торговцы-евреи были так убеждены в приносимой ими государству пользе, что в 1828 г. они обратились с ходатайством к столичным властям, мол, чтобы их, полезных евреев, освободили от рекрутской повинности. Даже преступность в Житомире была «беловоротничковая»: здесь занимались подделкой российской серебряной монеты, делом трудным и требующим высокой квалификации; монеты делали из солдатских пуговиц, предпочитая это спокойное ремесло разбою и контрабанде.[26]

Для Санкт-Петербурга Житомир служил плацдармом, на котором начальство экспериментировало с широкомасштабной еврейской реформой. К 30-м гг. центральная администрация закрыла все типографии черты оседлости, намереваясь воспрепятствовать изданию книг, которые она считала вредными — хасидского и каббалистического содержания. Разрешено было оставить только два издательских дома: в Вильне и в Житомире. Братья Шапиро, бывшие владельцы известной типографии в местечке Славута, предложили самую высокую цену на торгах и получили разрешение открыть свою типографию в Житомире, где и поселились. Их типография из 17-ти печатных станков, выпускавшая десятки тысяч книг в год, произвела на свет целое поколение еврейских и христианских печатников, работавших вместе под одной крышей, и за 30 лет превратилась в один из крупнейших издательских домов в Европе.[27] Житомирская типография субсидировала — по приказу сверху — открытие и содержание новых государственных школ для евреев, выделяя на это дело около 4350 серебряных рублей в год.[28] Позже, в 1840 г. власти открыли в Житомире раввинскую семинарию, учебный центр, производивший казенных раввинов — лояльных, верноподданных, обмирщенных, русскоговорящих еврейских служителей, поставлявших статистические сведения о еврейских общинах властям и непосредственно подчиненных правительству. Эта семинария, хоть ее и не жаловали местные евреи, привлекла, однако, известных маскилов, представителей еврейского просвещения, таких как Яков Эйхенбаум и Авраам Бер Готлобер, в ряды своих преподавателей.

Хаим Зелиг Слонимский, математик, астроном, создатель арифмометра и поэт, писавший на древнееврейском, стал директором семинарии.[29] Помимо нескольких казенных раввинов эта семинария подготовила также еврейских писателей, журналистов, издателей и ученых, выдающихся представителей русской еврейской интеллигенции, таких как Лев Биншток и Менделе Мойхер-Сфорим. В 60-е гг. в русле политики превращения евреев в полезных субъектов империи власти поддержали открытие Житомирского еврейского ремесленного училища, первого заведения подобного типа в Российской империи.

Еврейская община Житомира гораздо лучше ладила с русскими властями и русским языком, однако же она оставалась в общем и целом традиционной. Когда в городе вблизи центральной рыночной площади появилась раввинская семинария, местных евреев возмутил ее нетрадиционный характер, причем возмутил настолько, что местная община запретила торговцам и купцам посещать молельные службы в семинарии, считая их совершенно трефными, неподобающими для добропорядочного еврея. В Житомире были и свои хасидские лидеры: например, последователи и поклонники рабби Зеева Вольфа, выдающегося хасидского наставника, ученика или сподвижника Израэля бен Элиезера (Баал Шем Това, ок. 1700–1760). В городе находился небольшой хасидский молельный дом, который назывался клойз и который предоставил помещение Братству изучающих Талмуд. Скорее всего, этот молельный дом был назван в честь Дов Бера, Магида из Межерича, ученика Баал Шем Това. Члены этого братства считались последователями рабби Мордехая — Мордехая Тверского из Чернобыльской хасидской династии.[30]

В одном из рассказов цикла «Конармия» Бабель изображает Житомир умирающим еврейским городком, где жилища евреев стоят пустые, «как морг», а хасидский рабби Моталэ сидит у стола, окруженный «бесноватыми» и «лжецами».[31] Но для русской администрации Житомир был городом полезных евреев, а не бесполезных хасидов. Приведем такой пример. В то время, когда Мошко писал свои доносы царю, житомирские кузнецы, члены христианского цеха, жаловались на своих еврейских коллег в Санкт-Петербург. В жалобе говорилось, что евреи — не цеховые мастера, разрешений у них нет — тем не менее они занимаются кузнечным делом и отбивают клиентуру у русских кузнецов. Столичная администрация, которая везде ревностно защищала права православных ремесленников в западных губерниях, на этот раз выступила в защиту евреев. Поскольку-де евреи занимаются кузнечным делом, работают руками, то их следует считать полезными евреями и как таковых защищать от нападок. Генерал-губернатор позволил еврейским кузнецам в Житомире платить налоги наравне с православными кузнецами и цеховыми мастерами, а Сенат добавил, что эти евреи не нуждаются в ремесленных свидетельствах, так как они приобрели навыки своего ремесла опытным путем.[32] К 50-м гг. русская администрация вполне преуспела в создании процветающей и поддающейся реформированию сверху еврейской общины в Житомире, которая к тому же практически обогнала Бердичев количественно, превратилась в самую крупную еврейскую общину Волыни и весьма способствовала тому, чтобы Бердичев начал терять свое первенство.

Для Мошко Бланка Житомир стал благословенным пристанищем. Здесь он обрел все то, чего искал, покинув свой штетл: это был имперский город, воплощение русской власти, город заполненных прихожанами православных церквей и верноподданных государственных чиновников. В Житомире Мошко смог дать светское образование своим детям. Он подружился с чиновниками, которые помогли ему изложить на бумаге его доносы на братьев-евреев; с просвещенными евреями, которые подсказали ему, как изложить свои предложения в письмах царю; с православными священниками, которые помогли ему перейти в христианство; и с местными военными и государственными служащими, споспешествовавшими его обращению. Мошко мирно почил в Житомире, скорее всего в доме дочери, прожив больше 85 лет. Теперь, поскольку мы хорошо себе представляем бланковский контекст — Староконстантинов и Житомир — мы обратимся к частной жизни Мошко Бланка и попытаемся уяснить, исполнилось ли пророчество мадам Финкельштейн.

Глава вторая

Мошко Имперский

Шмуц второй главы Церковь Св. Михаила, начало XIX в., Житомир. Фотография любезно предоставлена Ярославом Димонтом.Подпись Мошко Бланка по-русски в конце его жалобы на злоупотребления губернского суда. С любезного разрешения ЦДIАУ, ф. 442, оп. 150, спр. 82, арк. 2 зв.

Специалисты утверждают, что Мошко Ицкович Бланк родился где-то между 1758 и 1763 г., лет за пятнадцать до первого раздела Польши.[33] Место его рождения не известно. Без сомнения, он говорил на идише и происходил из традиционной еврейской ашкеназской семьи. Бланк — польско-еврейская фамилия, не обычная, но и не редкая. На Подолии и Волыни жили и другие Бланки, при этом не обязательно родственники Мошко Бланка из Староконстантинова. Скажем, в Одессе занимался крупной торговлей подольский купец Файфель Бланк, поставщик русской армии, а в Каменец-Подольском проживал Мошко Бланк, гильдейский купец, полный тезка нашего староконстантиновского Мошко.

Мирьям Фроймович, жена Мошко и прабабка Ленина, была родом из Староконстантинова, где, по-видимости, она и родилась году в 1764. Она также принадлежала традиционному ашкеназскому еврейскому семейству. Ее фамилия, возможно, возникла из отчества, Фроимовна, по имени ее отца, Фроима (идиш от библейской формы Ефраим). Принимая во внимание низкую санитарную культуру и высокую детскую смертность, можно предположить, что у Бланков родилось больше детей, чем выжило: Абель родился в 1794 г., Либа около 1799 г., Израиль в 1804 г. После 1820-х Абель поменял свое имя на более звучное Дмитрий, Либа стала Любовью, а Израиль — Александром. Мошко Бланк сыграл решающую роль в обрусении детей.

Проклятье Староконстантинова

В отличие от своего тезки Мошко Бланка — он вкладывал деньги в развитие города Каменец — Мошко Бланк из Староконстантинова ничуть не интересовался внешним устройством своего города. Вместо этого он решил содействовать улучшению местных нравов. И в отличие от Файфеля Бланка, поставлявшего русскому флоту пеньку и фураж, Мошко принялся строчить русским властям кляузы и доносы.[34] На протяжении всей своей жизни Мошко буквально засыпал городскую управу, губернское начальство и губернатора предложениями, жалобами, замечаниями, протестами, заявлениями, претензиями, ходатайствами, апелляциями и доносами. Когда ему стукнуло 85, он написал самому царю. Практически все, что мы знаем о Мошко, почерпнуто нами из внушительного корпуса документов, порожденных на свет многочисленными тяжбами, которые завел и всю жизнь расхлебывал Мошко.