Читаем без скачивания История доллара - Джейсон Гудвин

Бумажные доллары, прозванные «континенталами», представляли собой первые символы Соединенных Штатов. Ничто иное так и не стало иконой мятежа. До «звездно-полосатого» оставалось два года: патриотическим чувствам по поводу государственного флага было суждено пробудиться в XIX веке. Национальный гимн пока тоже не сочинили. Колокол свободы еще не пробил, никто не произносил речь по случаю Четвертого июля, пост президента не изобрели, уже не говоря о том, чтобы его избрать. Всю силу политической рекламы возложили на бумажные доллары Континентального конгресса.

Подлинная денежная стоимость «континенталок» значения не имела. Она никогда не являлась слишком высокой, была обречена на колебание, в зависимости от того, какой оборот принимали боевые действия. В конце концов «континенталки» камнем пошли ко дну — после того как британцы ретировались, и стало казаться, что восстание увенчалось успехом. Все задавались вопросом: «Что, черт возьми, придумает Конгресс, чтобы выкупить эти деньги?»

АМЕРИКА, прототипом которой стали банкноты Франклина, была столь новой, одновременно всеохватной и заговорщицкой, что озадаченная публика попросила напечатать объяснение всех девизов и надписей, опубликованных в газетах.

Франклин был масоном, его коллега Фрэнсис Хопкинсон (1737–1791), вероятно, тоже: списки масонов того времени фрагментарны. Хопкинсон был первым адвокатом, который закончил Колледж Филадельфии. «Он один из ваших прелестных, маленьких, любопытных, предприимчивых людей, — заметил Джон Адамс. — Его голова не больше крупного яблока». Хопкинсон играл на клавесине и считал себя первым местным уроженцем, сочинившим музыкальную вариацию на тему популярной песни «Мои дни были столь восхитительно привольны». Проводил дома научные эксперименты, писал стихи и сдержанную сатиру, посещал Англию, подписал Декларацию независимости, научил домашнюю мышь бегать вокруг стола и есть со своей ладони. Джефферсон писал ему: «У меня лишь несколько слов для вас. и три из них: «Я вас люблю».

Закончив с долларом, Хопкинсон обратился к дизайну американского флага, принятого Конгрессом в 1777 году. В окончательный вариант Большой печати Соединенных Штатов тоже вошел ряд его предложений. Они перекликались с эскизами континентальных долларов, «которыми немало восхищались за их уместную многозначительность»[34]. На сорокадолларовой банкноте был запечатлен сверкающий алтарь с тринадцатью лучистыми звездами под изображением Всевидящего Ока. На пятидесяти долларах — знаменитая незаконченная пирамида из тринадцати ступеней.

Большая печать воспроизведена на обороте современной долларовой купюры. Она там размещена почти семьдесят лет и некоторых до сих пор смущает, хотя изображение, несомненно, уникальное. Бумажные деньги разных стран мира, как правило, содержат изображения знаменитых людей, памятников, королей и королев, прекрасных новых дамб, местной фауны или причудливые графические символы, словно они являются порождением местных турбюро.[35] Доллар же, напротив, кичится своим странным видом. На одной из сторон Большой печати изображен орел со щитом, на другой — незаконченная пирамида под сверкающим оком. Око обычно принимают за символ Божьего Всевидящего Ока. Но в действительности это, вероятно, Око народа — всевидящее и недремлющее, раскрывающее козни власти и предупреждающее республику от посягательств на ее свободу.

Впервые оно появилось на обороте долларовой банкноты в 1935 году, когда разработали новый курс[36] Рузвельта, призванный вытащить Америку из Великой депрессии. Министр сельского хозяйства Генри А. Уоллес однажды праздно разглядывал изображение печати, когда его внезапно осенило, что надпись Novus Ordo Seclorum означает «Новый порядок веков». Он принес картинку президенту Рузвельту, который, как вспоминал сам Уоллес, «сперва был поражен присутствием на ней Всевидящего Ока — масонского символа Великого Архитектора Вселенной, а затем был поражен мыслью о том, что основания для нового курса на века заложили в 1776 году, и он будет претворен в жизнь только под оком Великого Архитектора». Оба собеседника являлись масонами. Оба признали, что торжествующее око, пирамида и повторяющееся число тринадцать отсылают к масонству.

Уоллес позднее вспоминал, что Рузвельт обратился с вопросом к Джеймсу Фарлею, генеральному почтмейстеру и католику, «не думает ли тот, что католики будут протестовать против Всевидящего Ока, в котором он, как масон, видит масонский символ Всевышнего». Фарлей ответил: «Нет, никаких протестов не будет».

Американские католики в целом не углубляются в теории заговора. Возможно, по той причине, что сами время от времени оказываются в центре подобных теорий. Однако полно и тех, кто имеет претензии к Большой печати. Обычно она наводит их на мысль о масонском или даже сатанинском заговоре против республики. В их воображении масоны, или кто угодно, создал и государство в государстве и тайно направляют ход событий. Это род убеждения, которое трудно поколебать: если его никто не оспаривает, это доказывает, что им есть что скрывать: но, если оспаривают, это доказывает ровно то же самое. Однако глаз в пирамиде — не исключительно масонский знак, а привлекательный эзотерический мотив, который масоны позаимствовали и стали использовать в XIX веке. Несомненно, его появление на Большой печати — порождение заговора, но против британского правления, в котором, как ожидалось, примут участие все американцы.

ДЕВИЗ Большой печати — Е Pluribus Unum — предложил Пьер Эжен дю Симитьер, образованный и эксцентричный антиквар-самоучка, которого почитали за основателя, куратора и главного покровителя Американского музея, размещавшегося в Филадельфии, в доме на углу Арк-стрит и 4-й улицы. Швейцарец по рождению, он жил на Вест-Индских островах, где рисовал графику и портреты ради средств на удовлетворение своей страсти к коллекционированию. Девять лет он странствовал по континенту от Род-Айленда до Южной Каролины, собирая примечательнейшую коллекцию образцов естественной истории, местных древностей, книг, рисунков, листовок, монет, печатной графики, рукописей и договоров. Подобно многим жертвам этой мании, он оправдывал свою тягу к собиранию всякого хлама желанием написать книгу под скромным заглавием «Естественная и гражданская история Вест-Индии и Северной Америки».

В 1774 году дю Симитьер снял две комнаты в Филадельфии. В одной он наспех обустроил студию, где писал портреты и миниатюры с большинства знаменитых обитателей и гостей города, включая Джорджа Вашингтона, Пьера Ланфана и британских офицеров периода оккупации. Другая комната превратилась в его собственный Музей Америки — первый в своем роде: небольшой стихийный предшественник Смитсоновского музея и Библиотеки Конгресса, открытый для свободного посещения публики с входной платой в полдоллара. Он по-прежнему хотел написать книгу, хотя теперь она превратилась в историю революции: в 1779 году антиквар безуспешно добивался трехлетнего гранта Конгресса для себя в качестве «историографа Конгресса Соединенных Штатов». В 1781 году с тринадцати портретов за его авторством в Париже были сняты гравюры, впервые бегло познакомившие европейцев с лидерами американской революции, но пиратские издания не позволили на этом заработать. Два года спустя он лишился фаланги одного из пальцев: здоровье было подорвано, и в 1785 году дю Симитьер умер в бедности.

Девиз, который он предложил комитету, занятому разработкой внешнего вида Большой печати, отлично подошел бы и ему самому: «Из многих — один» (Е Pluribus Unum). Это был и подходящий девиз для нового государства, поэтому его утвердили без возражений. Однако с той поры многие задавались вопросом, откуда появилась фраза. В «Георгиках» Вергилия есть нечто похожее, но совпадение не точное.

Всякий, кто исследовал классиков в поисках Е Pluribus Unum, копал слишком глубоко: дю Симитьер позаимствовал цитату в Gentleman’s Magazine («Журнале джентльмена») — ежемесячном журнале, издаваемом в Лондоне, который имел массу читателей по обе стороны Атлантики. В свое время это было более влиятельное и солидное учреждение, нежели правительство Соединенных Штатов. Большинство из тех, кто мог позволить себе подписку, имели в своих библиотеках переплетенный годовой выпуск «Журнала джентльмена», и на титульном листе этого издания, начиная с 1731 года, появились слова: «Е Pluribus Unum». Так что дю Симитьеру не пришлось долго искать.

«Журнал джентльмена» издавался до 1922 года, пока не уступил перед реалиями коммерции. Возможно, в траншеях Первой мировой войны погибло слишком много джентльменов или его статьи были чересчур длинными. В любом случае, он больше не мог выходить ежемесячно, и потребность в годовом переплетенном варианте отпала. Журнал сократился до Gentleman’s Quarterly, который долгие годы сохранялся в подписке библиотек и у консервативных дантистов, выкладывавших его в своих приемных в качестве своеобразного предварительного анестетика. В 1980-е годы из унылой старомодной вещицы джентльменов он превратился в модный ежемесячник с обнаженными девушками и быстрыми автомобилями под названием GQ.