Читаем без скачивания Сова, которой нравилось сидеть на Цезаре - Мартин Уиндроу

Мне никогда не наскучивало наблюдать за ее прогулками по полу – не в последнюю очередь потому, что ей самой это было очень интересно. Прежде чем спрыгнуть на пол, Мамбл тщательно изучала зону приземления. Она наклоняла голову набок, словно рассчитывая этапы для осуществления сложного плана. Оказавшись на полу, сова уверенно шагала к панорамному окну и устраивалась там в позе «крестьянского хлеба» – садилась на ковер, вытянув лапки так, что из-под перьев виднелись только кончики когтей. После этого она замирала, вперившись взглядом в окно. Мне часто казалось, что Мамбл выслеживает какую-то невидимую реальную или воображаемую добычу в нескольких сантиметрах от себя – это было странно, потому что я точно знал: вблизи совы видят очень плохо. Тем не менее, она часто подолгу смотрела в одну точку, а потом решительно прыгала и с жестокостью «убивала» жертву. Эту игру Мамбл повторяла снова и снова – и она никогда ей не наскучивала.

Когда ее внимание привлекало что-то за окном, сова начинала двигаться. Она поднималась на лапки и начинала бегать вдоль окна, поддерживая равновесие с помощью крыльев и приоткрыв клюв, как злодей из пантомимы. «Зловещее преследование» напоминало мне погоню кота Сильвестра за канарейкой Твити. Особенно интересно было наблюдать за ней сзади – она совершала один бросок за другим, замирала, а потом снова бросалась вперед. Естественно, что ей нравились темные уголки под низкой мебелью, но Мамбл любила залезать и под более высокие предметы. Ни одна газета, оказавшаяся на полу, не могла рассчитывать на долгую жизнь – вся бумага превращалась в клочья в процессе совиных игр.

Я пытался предложить Мамбл для игр шарик для пинг-понга, но, пнув его пару раз, она полностью потеряла к нему интерес. Поскольку она не могла уцепиться за твердый пластик, то решила, что он не заслуживает охоты на него. Шарик из скомканной газеты был для нее куда интереснее. Мамбл по достоинству оценила подарок одного из моих друзей: легкий, мягкий плюшевый мячик из тех, которые подвешивают над колясками и колыбельками младенцев. Конечно, она растерзала его за несколько секунд, затащив на любимую дверь (удерживать равновесие в полете с мячиком в когтях было нелегко – мячик по размерам приближался к теннисному). Но распотрошила его Мамбл профессионально. Через пятнадцать минут пол был засыпан синтетической ватой. Я не хотел, чтобы она проглотила этот сомнительный материал, явно обработанный не самыми полезными химикатами. Мне было ясно, что ни одна из подобных игрушек не проживет в моем доме дольше нескольких минут, поэтому я решил не повторять подобного опыта.

По какой-то необъяснимой причине Мамбл завороженно любовалась моими ступнями. Когда она находилась на полу, то беззвучно охотилась за ними, если я проходил мимо. Я всегда боялся случайно наступить на нее. Когда она сидела на двери, то всегда очень сосредоточенно наблюдала, как они медленно движутся. Она явно вычисляла траекторию движения и скорость. Мамбл вцеплялась когтями в жердочку и опускала голову, впиваясь взглядом в цель, а потом решительно бросалась вниз.

Вскоре я начал думать, что истинной целью подобных атак были не мои ноги, а шнурки, которые представляли собой непреодолимый соблазн. Иногда Мамбл невинно прогуливалась по полу гостиной и усаживалась на ковер за моим креслом. Мне казалось, что она внимательно смотрит на экран телевизора, но потом я чувствовал, как она приземляется на мои скрещенные ноги. Крепко вцепившись в ногу, она наклоняла голову и начинала клевать и теребить мои шнурки. Ее острый, крючковатый клюв действовал весьма решительно и серьезно. Если я не обращал на ее действия внимания и не сгонял ее с ноги, она за несколько минут превращала прочный шнурок в клочья ниток на полу. В конце концов мне пришлось заменить все обычные шнурки кожаными: останки тканевых, которые Мамбл случайно обнаруживала в мусорных корзинах, становились ее любимыми игрушками.

Дневник

11 августа 1978 года (сове около трех с половиной месяцев)

Сегодняшний день принес важное событие – возможно, тривиальное, но насколько же это было не похоже на мое общение с Веллингтоном. Обычно, когда я выходил на балкон, чтобы выпустить Мамбл из клетки и внести ее в дом по вечерам, мне приходилось ждать, пока она поворчит из своего убежища, а потом посидит на жердочке у порога, собираясь с мыслями. Все это время я стоял, держа под левой рукой гостеприимно распахнутую картонную коробку. Когда сова успокаивалась, я протягивал ей правую руку, чтобы она могла перейти на нее, а потом помещал руку вместе с Мамбл в коробку, одновременно разворачивая коробку к себе и оставляя лишь узкую щель, чтобы вытащить руку. Я пытался вернуться в комнату прежде, чем раздражение совы заставит ее болезненно вцепиться в мою грудь и выбраться из коробки. Все это сопровождалось сердитым чириканьем. Разъяренная, покрытая перьями мордашка отчаянно пыталась протиснуться между моим телом и коробкой.

Сегодня я стоял, ожидая, когда сова закончит моргать, зевать, потягиваться, чесаться, встряхиваться и выполнять обычный ритуал пробуждения. Мамбл спокойно посмотрела на меня и на коробку, оценила расстояние и решительно запрыгнула в нее. Потом она развернулась, чтобы, «когда дверца лифта откроется», находиться в нужном положении, и замерла. Я вышел из клетки, соблюдая все предосторожности, и направился в гостиную. Все это время Мамбл вела себя идеально.

Лексикон совы продолжает стремительно расширяться. Все изначальные чириканья, уханья и крики сохранились, но появился новый скрипучий свист и дрожащие вопли индейцев. Пощелкивание клювом выдавало раздражение, но не всегда было направлено на посторонних. Мамбл щелкала клювом, просыпаясь от дремоты – тогда короткие щелчки чередовались с посапыванием. Когда я получше присмотрелся к тому, как она это делает, то обнаружил, что она вовсе не щелкает клювом, открывая и закрывая его. Ее клюв оставался полуоткрытым. Думаю, она каким-то образом щелкала языком, прижимая его к нижней части клюва, а звук возникал от прерванного всасывания воздуха – люди тоже способны издать аналогичный звук, прижимая язык к небу. Так что моя сова не пыталась никого запугать, злобно щелкая клювом – она просто разговаривала.

Самое замечательное заключалось в том, что теперь она научилась издавать правильный совиный крик, разделенный на пять частей: «Ху-у-у-у! (Пауза в три-пять секунд.) Хуу, хуу-хуу, ХУ-У-У-У!» Я читал, что характерные звуки являются для птиц отчасти наследственными, а отчасти выученными путем подражания. Мамбл, по-видимому, копировала крики диких сов, которые слышала с большого расстояния – я слышать их не мог. Иногда сова издавала резкий крик «киивикк!» – моему несовершенному человеческому уху эти звуки напоминали грубую англо-саксонскую матерщину. Я несколько раз слышал этот звук из ночной клетки – примерно через полчаса после того, как погашен свет. Иногда сова на короткое время присоединялась к утреннему птичьему хору, который начинался часов в пять утра. Но она издавала лишь несколько криков и быстро умолкала.

В первые дни нашей совместной жизни способ, с помощью которого Мамбл спрыгивала с двери гостиной, когда я проходил мимо, всегда производил на меня глубокое впечатление. Не изменив позы, этот пуховый шарик просто наклонялся вперед и уверенно катился в пространство, лишь слегка раскрыв крылья. При этом ей каким-то образом удавалось рухнуть прямо мне на плечо и приземлиться с тонким писком. Вспоминая собственный неудачный опыт заигрывания с парашютным спортом пару лет назад, я преисполнялся глубокой зависти к ее способностям и технике. Неудивительно, что я искал любую возможность, чтобы понаблюдать, как она летает. Процесс обучения занял определенное время. Поскольку ей никто не предлагал инструктора, который в любой момент мог бы взять управление на себя и избавить ее от катастрофических последствий во время неудачного полета, прошли недели, прежде чем она научилась летать правильно.

Взлеты и перелеты из точки в точку давались Мамбл легко. С прочной жердочки она подпрыгивала в воздух, делала взмах расправленными крыльями и сразу же достигала необходимой для полета скорости. Большой размах крыльев в сравнении с малым весом делал полет легким и плавным. (У сов нагрузка на крылья в три раза меньше, чем, скажем, у уток, которым приходится судорожно махать крыльями на «взлетной полосе», прежде чем оказаться в воздухе.) Когда сова набирала скорость, движения ее крыльев оказывались слишком быстрыми, чтобы я мог их рассмотреть. Но замедленная съемка полета неясыти показала мне, что длинные, заостренные основные перья на кончиках крыльев в конце движения вверх и вниз заворачиваются вперед, образуя своеобразные полумесяцы. Широкий, в целый метр, размах крыльев превращает тело совы в маленькую гондолу – голова устремлена вперед, а пышные перья на шее прижаты к телу. При взлете хвост совы сворачивается в узкую полоску, но потом раскрывается в округлый веер. Лапки сова поджимает и держит параллельно животу. Они почти не видны среди перьев, а когти спрятаны.