Читаем без скачивания Живой Журнал. Публикации 2001-2006 - Владимир Сергеевич Березин

Зачем-то я приезжаю с винтовкой. Винтовка у меня хорошая, с приличной оптикой (отчего-то кажется, что я работаю киллером).

И вот, я добираюсь до дома этой женщины. Пространство рядом с её домом даже не огорожено. Видно, что ни одной грядки тут никем не вскопано. Стоят бочки, поросшие мочалой, сам дом побеждён плющом… Женщина встречает меня насторожённо, от любой помощи отказывается. Тем не менее, мы разговорились — женщина объясняет, что занимается художественной фотографией. Это объясняет источник дохода, но не раскрывает тайны. Я слоняюсь по дому, разглядываю работы — по большей части фотографии каких-то зеркал в высокой траве.

Из этих разговоров становится понятно, что нигде, кроме как в этой местности женщина жить не может. И вывести её как Олесю, придуманную Куприным, невозможно. Не сказать, что между нами происходит роман, но что-то между нами определённо происходит. Проходит время, я, кажется, всё же пальнул по соседям пару раз — для острастки. Но всё же надо расставаться.

Потом происходит странное — я уезжаю в город и случайно встречаюсь с другим фотографом. Он, давнишний мой приятель, фотографировавший меня много лет назад для какого-то интервью, показывает мне фотографию пятилетней давности — на ней совершенно безжизненное существо, старуха, готовящаяся к смерти. Оказывается, эта старуха лет пятидесяти, с диагностированным раком, с головой, обросшей пухом вместо волос, и есть та женщина, у которой я жил. Тогда она поехала в горную местность помирать, но какие-то подземные силы перемкнули в её организме контакты, и жизнь продлилась причудливым образом.

Становится понятно, почему она не может никуда уехать, и отчего её так боятся соседи».

27 сентября 2003

История про сны Березина № 105

На этот раз я оказался в одном европейском университете — сдаётся мне, что во французском. Я там работаю чем-то вроде приглашённого профессора на птичьих правах, и, наплевав на всякую персональную корректность, я ухаживаю за одной студенткой. Она, увы, красива, и, увы, ещё более, чем красива — стервозна. И ещё более, увы — не умна.

Это бессмысленное увлечение, но как ни странно, за ней, ухаживает и другой преподаватель по фамилии Димон. Случайно я оказываюсь во внутреннем помещении университета поздно ночью — это огромное пространство со сводчатыми потолками, может быть старинный читальный зал. И вот в нём-то происходит что-то страшное. Я, как новоявленный Шико, а, ещё вероятнее, герой Эко, прячусь за колонной, когда сонм высших преподавателей во главе с Димоном начинают служить Чёрную мессу. Только это, конечно, не Чёрная месса, а какой-то сакральный химический эксперимент. Вокруг столпились студенты в одинаковых чёрных академических плащах, и среди этих зрителей я вижу свою пассию. Перед нами вдруг возникает Фосфорическая женщина из известной пьесы Маяковского и начинает кропить всех эликсиром бессмертия.

Даже мне достаётся несколько капель.

Приглашённые начинают расходиться, но отчего-то мне нужно спуститься как пожарному — по стальному полированному столбу. Это ловушка. Никто кроме меня так и не спускается, а меня вяжут и начинают пиздить. Потом раздевают догола — чтобы унизить и хотят продолжить на университетском футбольном поле. Мне уже терять нечего — я внезапно обнаруживаю под ногами большую берёзовую дубину — привет с Родины, наверное. И тут уж начинаю, как берсеркер отрываться, дубина моя тяжёлая, сырая и толстая ветка, хорошо сидит в руках. Филистимляне валятся от моей дубины во все стороны — только береста шуршит.

На следующий день полицейские находят меня на этом футбольном поле совершенно одного и без сознания. Никаких трупов вокруг меня нет. И благодаря эликсиру бессмертия я не чувствую боли от ушибов, а так — лёгкую усталость.

Создаётся впечатление, что все вступили в заговор молчания — Димон по-прежнему холодно здоровается со мной в коридорах, а студентка даже становится необычно мила, всё норовит встретиться со мной невзначай. И это меня настораживает больше всего.

27 сентября 2003

История про Ясную Поляну (часть первая)

Курский вокзал был полон хмурыми отпускниками. Электричка медленно подошла к перрону — на удивление, она оказалась набитой людьми, и они успели занять в ней все места, столпиться в проходах, уставить багажные полки сумками и корзинами.

Поезд шёл медленно, иногда останавливаясь на полчаса посреди волнующихся на ветру кустов. Наконец, за Ясногорском я увидел причину — на откосе валялись колёсные пары и, отдельно — вагоны. Вагоны были товарные, грязные, с остатками цемента внутри.

Пассажиры сбежались на одну сторону — глядеть на изломанные шпалы и витые рельсы. Сбежались так, что я испугался, как бы электричка не составила компанию товарняку.

Наконец, я приехал в Тулу.

Небо вдруг насупилось, и внезапно пролился такой дождь, что казалось, будто там, наверху, кто-то вышиб донышко огромного ведра.

На секунду я задохнулся — в дожде не было просветов для воздуха. Очень хотелось прямо на глазах у прохожих, несомненно творцов автоматического оружия, стянуть с себя штаны и отжать их как половую тряпку.

Носки, в два фильтра перекачивали воду туда и обратно. Хлюпая обувью, на поверхности которой сразу появились пузыри, я добрался до автостанции.

Дали мне посидеть на переднем сиденье, откуда — по ветровому стеклу — было сразу видно, как прекращается дождь, подсыхают на ветру его капли, и вот он снова начинается.

Я разглядываю дождь и размышляю.

Вот, можно ещё придумать себе спутницу. Пусть это будет небедная интеллигентная женщина. Пускай так же, она довезёт меня до Ясной Поляны на собственной машине. Тут я хотел сказать: «на собственном «Мерседесе», но понял, что это название одиозно.

Итак, машина едет по России, стучат дворники, а мы разговариваем о русской литературе.

— Всё же Толстой был странным писателем, — говорю я, пытаясь стряхнуть пепел с сигареты в узкую щель над стеклом. — Вот Гоголь был правильный русский писатель. Другие писатели как-то неумело симулировали своё сумасшествие. А Гоголь был настоящий. В отличие от эпатажника с девиантным поведением Толстого, Достоевский со своей дурацкой эпилепсией. Гоголь был честным, абсолютно ёбнутым на голову. А Толстой переписывает романы, покрывая листы своим неудобоваримым почерком, затем делает вставки, потом записывает что-то поперёк строчек. Методом последовательных итераций (я говорю это моей спутнице кокетливо, как человек, осенённый естественным образованием), методом последовательных итераций он приходил к тому, что часто отличалось от первоначального замысла. Однажды посчитал, кстати, «Войну и мир» и «Анну Каренину» вещами зряшными, нестоящими.

Дама в этот момент лихо обгоняет чьи-то старенькие «Жигули».

29