Читаем без скачивания Экспонат руками не трогать - Мария Очаковская

– Ты прав, Федор, но ведь его не разубедишь… – мягко начал Шерышев, – с другой стороны, Петр Иванович в самом деле давно собирался издать каталог. Помнится, еще до последней экспедиции со мной об этом заговаривал, все на других кивал… вот, мол, Щукин уже второе, дополненное издание успел напечатать. И Таиров, и Ремизов тоже. Да что они, когда любой собиратель всякого хлама, возомнивший себя коллекционером, непременно печатает каталог своей, с позволения сказать, коллекции.

– Ну, если так рассуждать…

– Я отлично понимаю нетерпение Петра Ивановича, он столько труда, времени в это вложил. А если не напечатать, так полная безвестность. Что там дальше с коллекцией станется… Не переживайте, Федя, будем надеяться, что все обойдется, – успокаивал его Олимпий Иванович, – я тут занес брошюру, о которой батюшка ваш спрашивал.

Будучи всего на десять лет старше Федора, он очень по-дружески, тепло относился к нему, а, зная крутой нрав Мельгунова-старшего, иной раз был полностью солидарен с сыном, хотя внешне этого и не показывал.

– Я давеча забыл вас спросить, Федор. Вы, сколько я помню, на прошлой неделе заходили в полицейское управление, так, кажется?

– Да, так и было. Не по собственной воле, разумеется. Отец просил узнать, отчего тот незадачливый вор у него в кабинете преставился.

– И отчего же?

– Удар… Словом, слабое сердце и воровское ремесло вещи несовместные, хотя ему уже и лет было немало. Испугался – и дело с концом, мгновенная смерть. В любом случае не мы его пугали. Я в тот вечер только за полночь домой воротился, и отец в гостях был. Может, на него, как на нашу Шуру, полотна Шаирха страху нагнали, вот и не выдержали нервы…

– Как же это? В полнейшей темноте?

– В темноте… да, пожалуй, тут что-то не срастается… – озадаченно проговорил Федор, но, видно, им уже завладели другие мысли, и он с напускной небрежностью спросил: – Так как насчет вечера, Липа? Что ты решил? Ждать тебя сегодня?

– Право слово, Федор, не знаю, на меня столько работы нынче свалилось.

– Но как же так? Условились же? И Капа на тебя ссылалась… что она, мол, придет, если только Олимпий Иванович приедет… – с надеждой посмотрев на Шерышева, настаивал Федор. – Ты уж, пожалуйста, не отказывай. Обещаю тебе, будет сюрприз. Cette fois… ce n’est pas tout a fait ordinaire[15]. А то сам видишь, как все у нас непросто…

Все эти месяцы после возвращения Мельгунова-старшего из Персии Федору жилось действительно непросто. В отсутствие отца – а это без малого три года – сын успел привыкнуть к самостоятельной жизни и отвыкнуть от родительской опеки. А тут, как прежде, на каждом шагу, и дома, и в университете, – отеческие «mode de vie» и «savoir faire»[16]. Впрочем, с папенькиными нравоучениями Федор был готов смириться, но вот пристальный надзор за его вполне самостоятельной жизнью он вынести уж никак не мог.

А отец как будто нарочно не хотел замечать, что его единственный сын и наследник уже давно не ребенок, а взрослый мужчина, который, может быть, вот-вот сам обзаведется своей семьей. Во всяком случае, нечто подобное уже крутилось у Федора в голове, хотя твердой уверенности пока не было. Из личного опыта о супружестве он знал, увы, немного, вероятно, потому что рано лишился матери. Потеряв жену, Петр Иванович о браке больше не помышлял. А Федор всю свою беззаветную сыновью любовь безоговорочно посвятил отцу. В детстве он панически боялся, что папа тоже умрет и он останется круглым сиротой. Он горько оплакивал все папины отъезды, усердно молился, чтобы тот поскорее вернулся. Ревновал отца к книгам, коллегам, коллекции, словом, ко всему, что было связано с его профессией. Оттого, быть может, немного повзрослев, желая разделить с отцом его увлечение Востоком, Федор заявил, что тоже будет востоковедом и хочет учить фарси. К двенадцати годам он уже довольно бегло говорил и писал не только на персидском, но и на афгани, а к пятнадцати освоил арабский. Со временем к слепой детской любви к отцу присоединились уже осознанные уважение и гордость. Да и как тут было не гордиться, когда имя Петра Мельгунова не сходило со страниц учебников по языкознанию, методических пособий по организации и ведению археологических раскопок в горной местности и даже газет.

Не желая всю жизнь оставаться в тени Мельгунова-старшего, Федор усердно занимался, до ночи просиживал в читальных залах библиотек, участвовал в различных археологических экспедициях, ездил на раскопки…

Так, быть может, он до старости и просидел бы над книгами, составляя компанию родителю, если бы в один прекрасный день не влюбился. Правда, первая любовь, как coup de foudre[17], стремительно ворвавшись в его жизнь, так же стремительно оборвалась. Но все же не прошла бесследно. Из книжного червя и очкарика Федор Мельгунов постепенно превратился в совершенно другого человека. Последовала смена прически, гардероба, одеколона, очков и даже, в известной степени, образа жизни. Не то чтобы он стал повесой и пустым щеголем, нет, метаморфозы, происходящие с Федором, носили не столь глубокий характер. Скорее он просто сделался человеком, которому, так сказать, стали не чужды «любви прекрасные порывы». Возвращение отца из экспедиции совпало с новой историей любви в его жизни. На этот раз, по его собственным же словам (в сердечные дела Федора был посвящен лишь его друг, Серж Потапов), любовь его была много серьезнее, глубже: «Знаешь, брат, теперь это чувство осознанное, идущее как будто не от сердца, а от ума, из родства интересов, интеллектов… Как она давеча Низами на память читала… просто дух захватывало».

Вот только рассказать отцу об этом «родстве интеллектов» Федор никак не решался, смелости не хватало. Он малодушничал, откладывал на потом, а когда наконец надумал, то вместо объяснений вышла ссора – отец ни о чем, кроме коллекции, даже слышать не хотел, собрался и уехал в Москву…

Когда караван поворачивает назад,

впереди оказывается хромой верблюд.

«Раз уехал, так… может, оно и к лучшему», – решил для себя Федор, расставшись с Шерышевым.

Дело в том, что сегодня вечером Федор ожидал гостей. И намечавшийся прием был, так сказать, не вполне ординарным (против ординарногоpapa, разумеется, возражать бы не стал, а тут, точно школяру или фуксишке какому, сыну пришлось бы что-то выдумывать, скрывать). Собственно, началось все с Потапова. Именно Серж некоторое время назад где-то в гостях свел знакомство с одной преинтереснейшей дамой-спиритом и, находясь под сильным впечатлением от увиденного, предложил Федору пригласить ее к себе и провести на дому настоящий сеанс спиритизма. Поскольку Федору никогда прежде не доводилось присутствовать на подобных сеансах, а Потапов без устали пересказывал предсказания дамы-спирита то по одному, то по другому поводу, он согласился. На сеансе помимо Федора, Сержа и госпожи Авроры Рошаль, так звали загадочную медиумшу, должны были присутствовать Олимпий Иванович с племянницей Капитолиной и два университетских товарища. Итого семеро, никак не менее, такие условия выдвинула сама госпожа Рошаль.

Приготовления к предстоящему визиту гостей отняли у Федора довольно много времени, но вместе с тем рассеяли мрачные мысли, одолевавшие его после отъезда отца. К восьми часам собрались почти все гости. Ждали только Аврору и Потапова, впрочем, их опоздание было в известной степени запланированным. По словам Сержа, г-жа Рошаль намеренно задерживалась всюду и всегда, ни для кого не делая исключений.

Шура внесла в столовую кипящий самовар и щедрое по военным временам угощение – белый хлеб, мед, орехи, турецкую халву, рахат-лукум. Из недр буфета достали бутылку бенедиктина. Гости с аппетитом принялись чаевничать, а Федор, на правах хозяина, занимать их беседой, хотя под внимательным взглядом хорошенькой Капитолины это ему не вполне удавалось – истории выходили слишком путаными, а шутки пресными. На помощь Федору по обыкновению пришел Олимпий Иванович.

Но вот наконец в передней зазвонил колокольчик, горничная пошла отпирать дверь, разговор прервался, и Федор вышел из-за стола поприветствовать вновь прибывших… Полная и высокая, как гренадер, дама, скинув услужливому Потапову военную шинель (!) и меховую, татарского фасона, шапку, уверенно вплыла в столовую и так же уверенно протянула Федору полную белую руку. Ладонь ее была тяжелой, холодной, липкой, и Федору от этого прикосновения почему-то стало не по себе. Проигнорировав его приветствия, госпожа Рошаль подплыла к столу и, обведя взглядом присутствующих, произнесла хриплым голосом:

– Хороший вечер, думаю, сегодня все сложится.

– Ах, разве с тобой, Ро, может быть иначе? – Из-за монументальной фигуры дамы-спирита выглянул Потапов, с заискивающей улыбкой посмотрел на свою спутницу, но та хранила молчание. Федор поспешно усадил даму во главе стола и предложил отведать, что бог послал.