Читаем без скачивания История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли (сборник) - Галина Гампер

Хогг был бледен и говорил мало. После этого происшествия уважение Перси к Харриет значительно возросло. Для ее спокойствия нужно было расстаться с Хоггом и покинуть Йорк. К этому времени в Йорк приехала старшая Уэстбрук. Молодым людям, вкусившим полной свободы, не так-то просто было приноравливаться к постоянному проницательному надзору.

14

Перси и Харриет уже несколько дней обсуждали переезд из Йорка. Их сомнения были разрешены неожиданно – вдруг пришедшим на память стихотворением Вордсворта: а почему бы не поселиться по соседству с любимым поэтом и его друзьями в прекрасном озерном крае где-нибудь около городка Кесвик.

Поэты озерной школы Вордсворт, Кольридж и Саути жили тут с конца 90-х годов. Именно тут родились знаменитые «Лирические баллады» Вордсворта и Кольриджа; именно в этих балладах новая английская поэзия впервые громко заявила о себе. «Баллады» предварялись большой теоретической статьей Вордсворта, которую с самого начала приняли как манифест новой поэзии.

Они принимали принципы Просвещения уже не разумом – всем существом. Пример юного Шелли, еще по сути не ставшего поэтом, тут очень характерен, но тот разрыв между реальным и идеальным, который еще только беспокоил Годвина, для романтиков стал мучителен. И они заполняли его – кто смирением перед невыразимым, как лейкисты, кто иронией, как Байрон, кто романтическим безумием, как Шелли, наконец, отстранением от безобразного в мире, как Китс. Мир одновременно требовал вживания в него как в целое и сопротивлялся этому в жизненной и художественной практике. Вновь «трещина прошла через сердце поэта». Приятие этого мира приводило к бесплодию, как это случилось у лейкистов, его неприятие – к ранней смерти, настигшей Байрона, Китса и Шелли и повлиявшей на европейское сознание не менее, чем их поэзия.

Те поэты, которых принято теперь именовать «английские романтики», были очень различны. Никто из них, за исключением, может быть, Кольриджа, крупнейшего теоретика английского романтического движения, и не предполагал, что будет так понят потомками. Более того, сосуществование во времени таких непохожих в отношении к жизни, к событиям, к самому поэтическому слову поэтов, как Вордсворт и Шелли, Скотт и Китс, Лэндор и Байрон, приводило к тому, что ни современники, ни последующие читатели, не занимавшиеся историей английской литературы специально, не могли усмотреть основополагающего единства их творчества, единства, порожденного, пожалуй, лишь самим духом времени.

Роберт Саути – не столь уж значительная фигура в английской поэзии, творчество его не выдерживает сравнения не только с титанами английского романтизма – Вордсвортом, Кольриджем, Байроном, – но и с наиболее значительными поэтами «второго ряда», такими как Томас Мур. И тем не менее имя Саути мы найдем в любом нашем учебнике английской литературы как образец «ренегатства», перехода от революционности к реакционности. Саути вошел в поэзию в конце XVIII века, заявив о себе как о поэте «новой волны» звучными и «экзотическими» поэмами. Эстетический радикализм Саути заставил многих современников приписать поэту и радикализм социально-политический, оказавшийся на деле лишь мимолетной данью духу времени – времени Французской революции. В дальнейшем Саути оказался вполне верноподданным поэтом, сотрудничал в торийских журналах, а последние тридцать лет жизни занимал должность придворного «поэта-лауреата», в обязанности которого входило сочинение од и элегий по случаю торжественных или печальных событий в царствующей фамилии.

Хотя Саути и благоволил своим молодым соседям и даже кое в чем им помог, все же в целом он сыграл в жизни Шелли неприглядную роль: несколько лет спустя он старательно снабжал «Куотерли ревью» скандальными, чаще всего придуманными или злостно искаженными «сведениями» о семейной жизни Шелли и о его «еретических» взглядах.

Карьеризм, ханжество Саути, готовность поддержать самые реакционные начинания власть имущих снискали ему позорную известность среди передовых людей Англии. Он такую славу вполне заслужил, хотя как честный человек не был чужд симпатии к беднякам, негодовал по поводу угнетения фабричных рабочих, занимался филантропией.

Однако нередко имя Саути-«ренегата», реакционера ставилось в один ряд с двумя другими именами – Вордсворта и Кольриджа, которым, не без влияния оценок Байрона и Шелли, приписывались те же эпитеты.

Отнести к творчеству этих величайших романтических поэтов слово «реакционное» – все равно что определить творчество Фета словами «поэт-крепостник». Да, их младшие и радикальные современники не скупились и на более резкие оценки, обвиняя их главным образом в том, что они «предали» идеалы свободы, идеалы Французской революции.

Насколько справедлива эта оценка – вопрос, на который в двух словах не ответишь. Думается, что дело не столько в том, что старшие романтики изменили идеалам революции, сколько в том, что сами эти идеалы они понимали не так, как их младшие собраться – не как политические, общественные категории, а как личностные, морально-религиозные принципы. Различие это обусловлено и опорой на разные культурные традиции («аристократическую» – вольнодумства и материализма – в одном случае и «буржуазную», пуританско-моралистическую в другом), и просто – может быть, Саути и был в этом прав – различием в возрасте. Во всяком случае, нельзя согласиться с тем, чтобы одних считать «радикалами» на основании лучших образцов их поэзии, а других – «реакционными» на основании ее худших образцов и отдельных высказываний, которые и у младших романтиков, особенно у Байрона, далеко не всегда были радикальны.

Кстати, никто из английских поэтов-романтиков романтиками себя не считал – ни Вордсворт, ни Кольридж, ни Саути, ни следующее за ними поколение поэтов. Друг к другу они тоже не применяли этого термина. Единственный, кого Кольридж в своих лекциях по английской литературе назвал романтиком, был, как ни странно, Шекспир.

Но дело, как говорится, не в букве, а в сути. А суть заключалась в том, что Вордсворт, Кольридж и по мере сил Саути пренебрегли привычными для прежней литературы поэтическими штампами, порвали с классицизмом и обратились к повседневной жизни поселян, людей, близких к природе, а потому наделенных естественными душевными порывами. По словам Кольриджа, они с другом пытались с помощью широкой палитры воображения «придать» прелесть новизны повседневному.

Благодаря их усилиям в английской литературе сложился культ воображения. «Воображение является животворной силой, повторением в сознании смертного вечного процесса созидания, происходящего в бессмертном «Я существую», – утверждал Кольридж.

Не менее сложной и высокой задачей была задача реформировать поэтический язык, поэты новой школы намеренно сближали его с разговорной речью. «Язык прозы может быть с успехом использован в поэзии. Мы любим находить сходство между поэзией и живописью и не случайно зовем их сестрами; но как нам с достаточной точностью обозначить степень родства, передающую близость поэзии и хорошей прозы. Плоть, в которую они обе облечены, создана из одного и того же вещества, их чувства родственны и почти тождественны; поэзия “проливает не слезы, которыми плачут ангелы”, но естественные человеческие слезы. Она не может похвастаться какой-то особой божественной кровью, которая бы отличала ее от прозы; человеческая кровь, и никакая другая, струится в венах обеих», – писал Вордсворт в своем Манифесте и подтверждал это в стихах.

Именно в английском романтизме расцвет поэзии достигает своей высшей точки, именно здесь рождаются новые формы лирики. Кольридж в балладах и «Старом моряке» далеко опережает своих современников на пути создания мира романтических видений.

Новый поэтический язык, новый стиль, новое отношение к предмету поэзии – все это оказало огромное влияние на следующее поколение поэтов, и в том числе на Шелли. «Лирические баллады» производили на Шелли такое сильное впечатление, что, как отмечали очевидцы, он нередко чувствовал самое настоящее головокружение, близкое к обмороку.

Был период, когда Шелли очень высоко ценил поэзию Саути, его приверженность народному творчеству, фантастике, его добрый юмор, и впоследствии не раз возвращался к его «Медоку», «Талабу», «Кехаме».

15

От коттеджа, арендуемого Шелли, по холму спускался прекрасный старый сад. Устав от чтения и перевода, Харриет говорила мужу: «Давай побегаем», и они, взявшись за руки, как дети, бежали вниз с холма, туда, где темнели два озера, будто два отполированных камня. Дальше по всей линии горизонта тянулись горы. В отличие от остроконечных суровых гор Уэльса, здесь они были округлыми и зеленовато-голубыми. В письмах Шелли много говорит о том, как не гармонирует прекрасный облик страны с обликом живущих здесь людей: «Люди отвратительны в своей жадности, торгашестве. Они загрязнили первозданную природу, их смрадные мануфактуры прокрались в эту мирную долину, и теперь Кесвик кажется больше похожим на пригород Лондона, чем на деревню Камберленда».