Читаем без скачивания Мама - Наталья Евгеньевна Назарова

– Но только я хочу сыграть тебе одну вещь, – сказал Антон.

– Хорошо. Давай.

– Прям здесь? Давай зайдем в квартиру.

Я неохотно и с боязнью согласилась. Не хотелось вести его в дом. Я боялась, что он увидит, что Мамы нет. Не дай Бог, что-нибудь выдаст Ее отсутствие.

Антон разделся и прошел на кухню. Он взял гитару – гитара была меньше обычного размера, наверное, три четверти. “Маленькая гитара для маленькой принцессы”, – сказал он.

– Я сейчас сыграю тебе вещь, которую ты слышала раз семнадцать в один день, наверное. Он проиграл первые аккорды и начал петь во весь голос:

“Я посылаю все на хуй… И первым делом я шлю на хуй тебя… Именно тебя-а… И никого другого… Е-ей, я посылаю все на хуй…”

Я находилась так далеко… от него, от своей квартиры, от себя, что мое возмущение не прорвалось через тяжесть, которую я испытывала. Я ненавидела его.

Я остановила его. Петь во весь голос в скорбном доме я не разрешала даже папе. Антон встал, оделся и ушел, видимо, довольный собой.

Он, наверное, не знает и не догадывается, – думала я. Иначе это не вписывалось в мои мозги. Он просто хотел ответить ударом песни на удар нашей разлуки. В другое время я бы, может, оценила… Нет, петь девушке, что ты посылаешь ее на хуй… Я испытывала недоумение и омерзение. Я не хотела больше никогда видеть этого человека.

А, может, он проверял, дома ли Мама? В чем дело?..

Это был мой день рождения, который я не отмечала, потому что не дожила до него.

В этот день рождения вечером папа купил вкусностей, а я понеслась в суши-кафе и сказала бармену:

– У меня сегодня день рожденья. Налейте водки.

Я выпила водки, взяла суши и пошла к папе. Он не говорил о бабушке с дедушкой. Он ставил мне слушать свои любимые песни. “Любо, братцы, любо…”, “Я несла свою беду…” грустно, но лучше, чем его прошлые разговоры.

Мы по-прежнему встречались с Белкой. Я ничего ей не говорила… А как скажешь? Привет, у меня умерла Мама? Слова не умещались в мой рот и мою голову.

Белка была немного с вечеринки в тот вечер. А после вечеринки она зашла к своей первой любви, просто так, за советом. А он её сильно обидел. Она очень сильно рыдала. Ее голос был глубоким и грудным. Я вдруг  подумала, что никогда раньше не замечала, какой красивый и чистый у нее голос. Странно так говорить, но я это заметила: сейчас она была очень красива.

– … и начал мне рассказывать, что такое истерические реакции и где я вела себя неадекватно, – плакала она.

– Да он и сам не сильно адекватен! Ты подумай, кто тебе сказал об этом! Да никакой нормальный человек не скажет такое в ответ! Даже если так и есть, любой другой бы объяснил, что некие безобидные реакции, тип реакции называется этим словом…

Она плакала, и плечи ее сотрясались от рыдания, а я стояла и невольно думала, до чего же она красива.

– … а не ответил бы вот так, когда человек пришел за советом…

Мы и раньше знали, что он неадекватен, что он самоутверждается за наш счет, что у него не все в порядке с головой и реакциями, но надо тысячу раз разочароваться в человеке, которого любил или любишь. Боль не проходит одним пониманием…

– … Подумай сама, Бел, вместо того, чтоб помочь – а он именно на это и претендует – он принижает человека, который пришел к нему за советом. Да никакой нормальный человек так себя не повел бы! Это все – всё, что он сказал – абсолютно к тебе не относится. Это все говорит о нем. Не о тебе. О его неладных отношениях с людьми, жизнью и девушками – иначе он давно уже был бы не один. Подумай сама, Бел!..

Белка понемногу успокаивалась, но на душе у нее было херово, конечно. Очень трудно вырезать кого-то из своей души. И очень трудно и бессмысленно жить с мыслями о человеке, который никогда не будет твоим, да ты уже и не хочешь этого, просто воспоминания о нем живее твоей теперешней жизни, и ты не можешь сделать ее ярче потому, что постоянно думаешь о нем, ешь себя… – замкнутый круг, в общем. Жить и думать о человеке так как она – это ужасно. Сколько еще времени она будет забывать его? Сколько еще будет жить иллюзией, а потом понимать, что это иллюзия, а потом прощаться  с ней? Кто-то и всю жизнь так живет… И человек… к тому же… дерьмо… был бы он хоть капельку прекрасен, тогда… а так… нет.

Может быть, она сама это понимала. Может, начала понимать. Может, поняла уже давно, но прятала от себя, и сейчас уже не могла это дольше скрыть. Я ненавидела его. Мне хотелось его ударить. Нельзя делать так больно людям. Бессмысленно больно. Если б он ей еще сказал: вот это плохо – работай над этим – это еще можно было бы с трудом понять – типа через тернии к звездам. Типа окунуть человека в дерьмо с головой, чтобы он перестал в нем купаться. Но так – пустая неконкретная обида, когда он еще и проехался по девичьему доверчивому сердцу…

Мы сидели у нее в подъезде, между двумя входными дверьми – у нее там было много места – размером с мою ванную – и курили.

Я говорила ей все это, но другими словами. А, может, что-то другое, но с этим смыслом. А, может, я вообще не могла ее утешить – просто быть рядом. Мы сидели, и было необычайно тихо. Не было слышно ни улицы, ни дома.  И было не как всегда, когда мы наперебой шумно что-то обсуждали.

– Все равно это больно, – сказала она.

– С болью можно справиться.

– Это трудно.

– Это возможно. Все равно это лучше, чем часами думать о нем, думать, не позвонить ли, не зайти ли.

Она вскипела – и дала этим словам слететь с своего языка.

– Да как ты можешь все такое говорить, когда у тебя у самой дома умирает мама!..

– … она уже умерла, Бел… – я сказала это очень тихо.

– Что?

– … она уже умерла…

Как она рыдала… Боже, как она рыдала… Я пыталась ее успокоить, но она была как безумная. Я никогда не видела, чтобы человек так убивался. Чтобы. Человек. Так. Убивался. Она билась в рыданиях, проталкивая сквозь слезы:

– как… можно… жить в мире… где у твоей подруги… может умереть мамаааа….

В какой-то момент что-то внутри меня сломалось, и я зарыдала вместе с ней. Перед глазами вернулся мне гроб с Мамой, ее лицо, ее пальцы, ее руки,