Читаем без скачивания Драма жизни Макса Вебера - Леонид Григорьевич Ионин

привлечь больше единомышленников. Поскольку абсолютно надежных доказательств чьей-то правоты не существует и они вряд ли когда-нибудь появятся, противостояние продолжается в виде взаимных опровержений и контропровержений. Принимая во внимание принципиальность дискуссии и невозможность получения неоспоримого доказательства, можно предположить, что в конечном счете вопросы консумации у Веберов и другие подобные вопросы начнут решаться голосованием экспертов. В следующей, четвертой главе есть раздел, который называется «Веберовская карусель» (с. 132). В нем я стараюсь показать, что самые важные принципы веберовского учения об обществе оказываются настолько неоднозначными, что порождают целые школы интерпретаторов, противоречащие друг другу, в результате чего всемирная вебериана превращается в бесконечную череду опровержений и контропровержений. Есть подозрение, что вопрос о консумации грозит выродиться в такую же «карусель» мнений за и против, которая ни к какому решению не приведет, хотя, конечно, открывает возможности высказаться по этому экзотическому вопросу любым самым экзотическим экспертам.

В общем, ситуация довольно причудливая. Но нельзя ведь ограничиться констатацией наличия двух противоположных точек зрения. Я полагаю, что правильной нужно считать ту точку зрения, которая больше объясняет и позволяет увидеть композицию целого, то есть драмы жизни Макса Вебера. А это точка зрения интерпретаторов – классиков. Тем более что сексуальных проблем, а проще говоря, импотенцию Вебера в период болезни не отрицают даже ревизионисты.

Мы остановились на бессоннице и «ночной жизни» больного. Так вот, не просто импотенция, но импотенция в сочетании с половым возбуждением составили главный ужас максовой бессонницы. Практически везде в письмах, когда речь заходит о нарушениях сна, возникает тема поллюций, причем непроизвольные ночные семяизвержения идут под кодовыми словами: «демоны», «мучители», «катастрофы», поскольку они сопровождаются видéниями, изгоняющими сон. Содержание этих видéний остается неизвестным; в сохранившихся письмах ни Макс, ни Марианна о них не пишут, а дневники Марианны, скрупулезно описывающие ход болезни, а также собственные записи Вебера, составленные для одного из профессоров-консультантов, не дошли до нас. Психиатр Ясперс, исходя из более поздних представлений о мазохизме Вебера, предполагает, что в этих снах его подвергают мучениям. Психоаналитики посчитали бы, что видéния представляют причудливые образы его вытесненных желаний. Так или иначе они ужасали беднягу, лишали его сна. Еще во время первого лечения Макса в санатории на Бодензее Марианна адресует мужу ласковые слова: «Это прекрасно, птенчик мой, что ты стал спать немного лучше <…> Появляются ли только «возбуждения» или вместе с эрекциями?»[8] Здесь обнаруживается латентная классификация двух типов физиологических реакций на видéния, то есть на «демонов» и «мучителей», лишающих сна. «Возбуждения» (Reizungen) – это поллюции без эрекции. Радкау в другой своей книге поясняет, что семяизвержение без эрекции – это синдром «возбуждения в слабости», который под именем неврастении наподобие эпидемии затопил Европу в тот период – на рубеже XIX–XX вв.[9] Факт наличия эрекции и одновременно разговор об импотенции не надо воспринимать как противоречие в описании симптомов болезни. Ясно, что речь идет о вызванной болезнью противоестественной фиксации психосоматических факторов. На первый взгляд импотенция предполагает отсутствие эрекции. Но, в свою очередь, наличие эрекции не говорит о здоровой сексуальности. В данном случае эрекция отсутствовала тогда, когда она требовалась и предполагалась согласно нормам функционирования здорового организма в характерных для вида внешних (природных и социальных) обстоятельствах, проще говоря, в семейной или любовной жизни среднего класса в условиях городской среды в центрально-европейской действительности своего времени. И наоборот, эрекция появлялась, когда она не требовалась и, можно сказать, была неуместна, поскольку лишала сна и вела к разрушению мышления и образа жизни вообще. Нормальному мужчине трудно даже представить себе это несчастье. Можно подытожить описание синдрома как сочетания признаков болезни Макса Вебера: импотенция, потеря работоспособности и интереса к жизни, а также патологическое отсутствие сна, сопровождаемое сексуальными фантазиями, сочетающееся с поллюциями и нежелательными эрекциями.

Вообще-то неожидаемая и нежелаемая мужчиной эрекция, разрешающаяся в оргазме и излиянии семени, напоминает эпилептический припадок. И там и там имеет место страшное судорожное напряжение, появление пены и окончательное расслабление («временная смерть»). В обоих случаях имеют место предположительно родственные биохимические процессы – речь идет об «интоксикации». Все это давно известно; еще древнейшие врачи, писал Фрейд в очерке о Достоевском, называли коитус малой эпилепсией, следовательно, «видели в половом акте ослабление и приспособление эпилептического высвобождения возбуждения»[10] (следовало бы перевести это так: «видели в половом акте то же эпилептическое разрешение возбуждения, только в ослабленном и адаптированном виде»).

Приняв это в качестве возможной предпосылки для понимания природы болезни Вебера, мы могли бы связать все эти описания симптомов с теоретической схемой отцеубийства и переживания вины на фоне разыгрывающегося «на второй сцене» конфликта Я и Сверх-Я. Были, конечно, на первый взгляд менее значимые симптомы, а именно нарушения речи и движения, а также мигрени, вызванные переутомлением и, скорее всего, связанные с указанными центральными факторами. Но я недостаточно компетентен в этих вопросах, этим должны заниматься неврологи и, может быть, психиатры. Моя задача состояла не в постановке, не в оспаривании, не в подтверждении каких-либо диагнозов, а в показе того, насколько страшна и бездонна была болезнь Вебера.

Мораль в этой книге

Сделаем перерыв в обсуждении самой болезни и попытаемся кратко ответить на два важных вопроса, которые должны неизбежно возникнуть в ходе исследования: об этичности самого такого исследования и о границах языка, допустимого в исследовании, претендующем на научность. Сначала несколько слов о моральной позволительности обсуждения, скажем так, интимных обстоятельств жизни реальных исторических персон. С одной стороны, первая, непосредственная моральная реакция состоит в запрете на показывание, а тем более публичное обсуждение интимных подробностей жизни, быта, болезней, телесных особенностей, проявлений и симптомов как реальных исторических персон, так и обычных, но именуемых и идентифицируемых индивидов. Тем более, когда речь идет не о медицинском, а о более широком публичном контексте. (Конечно, мы не обсуждаем примитивный вуайеризм, а также его усложненные формы, все вместе подпадающие под статьи уголовного кодекса о неприкосновенности частной жизни.) В медицине, конечно, таких запретов гораздо меньше, чем в публичном поле, кроме того, существует масса приемов обезличивания медицинской информации, простейший из них – замена имени больного условным обозначением, «больной К.» например. Тогда это как у Кафки, где «Йозеф К.» или просто «К.» – это не личность, а функция. В нашем случае это будут функции в медицинском бюрократическом механизме. Кроме того, медицинский подход обычно имеет дело не с личностью в целом, а с каким-либо органом человеческого организма, что неизбежно делает этот подход абстрактным. Исключение составляет разве что неврология и психиатрия, хотя, по сути, только