Читаем без скачивания Театр. Том 2 - Пьер Корнель

местах и длились слишком долго; следовательно, без этой уловки нельзя было добиться единства времени и места. Помпея закололи под стенами Пелусия{32}, нынешней Дамьетты, а Цезарь высадился в Александрии. Я не называю ни тот, ни другой город из боязни, что имена их задержат на себе воображение зрителя и поневоле заставят его вспомнить, что на самом деле все было иначе. Как и в «Полиевкте», место действия представляет собой обширную переднюю, откуда открывается доступ во все дворцовые покои: коль скоро мы отступаем от исторической правды, такое единство вполне правдоподобно. Оно безусловно оправдано в первом, третьем и четвертом действиях. Известные трудности возникают лишь со вторым, которое открывает Клеопатра, и пятым, которое открывает Корнелия. Было бы естественнее, если бы обе говорили у себя в покоях; однако нетерпение и женское любопытство вполне могли заставить их выйти оттуда — одну, чтобы поскорее услышать весть о смерти Помпея либо от Ахорея, посланного ею наблюдать за происходящим в порту, либо от первого, кто войдет в переднюю; другую, чтобы узнать о битве Цезаря и римлян с Птолемеем и его египтянами, увидеться с героем раньше, чем он явится с вестями к Клеопатре, и как можно скорее получить от него дозволение отбыть. Таким образом, зритель лишний раз убеждается, сколь ревниво относится Корнелия к достоинству римлянина: зная, что Цезарь влюблен в Клеопатру, и догадываясь, что после возвращения из боя он сам поспешит к царице с поздравлениями, она первая берет слово и вынуждает Цезаря ответить ей до того, как он обратится к египтянке.

Что до единства времени, то здесь мне пришлось свести к короткому мятежу войну, длившуюся по меньшей мере год: ведь, согласно Плутарху, сразу же после отъезда Цезаря из Александрии Клеопатра родила Цезариона{33}. Когда Помпей прибыл в Египет, эта царевна и царь, ее брат, располагали каждый собственным войском, готовы были начать войну между собой и, уж конечно, поостереглись бы жить в одном и том же дворце. Цезарь в своих «Записках» не упоминает ни о своей любви к Клеопатре, ни о том, что в день высадки ему поднесли в дар голову Помпея; об этом обстоятельстве мы узнаем от Плутарха и Лукана{34}, но у них голову подносит не сам царь, а некий Теодот, один из его сановников.

В названии моего сочинения есть нечто необычное: пьеса озаглавлена именем героя, который не произносит в ней ни одного слова; тем не менее он в известном смысле является главным ее действующим лицом, потому что смерть его — единственная причина всего происходящего. Я обосновываю достигнутое в пьесе единство действия еще и тем, что события в ней неразрывно взаимосвязаны и трагедия оказалась бы художественно незавершенной, если бы я не сумел довести ее до момента, на котором она кончается. С этой целью я уже в первом действии сообщаю о прибытии Цезаря, в жертву которому приносит Помпея египетский двор; поэтому мне неизбежно приходится показать, какой прием встречает у победителя коварная и жестокая политика египтян. Птолемею я прибавил года, чтобы он мог принимать участие в действии и, нося царский сан, вести себя так, как подобает государю. Хотя историки и поэт Лукан именуют его{35} обычно rex puer, царь-ребенок, он был не так уж юн, раз оказался в состоянии жениться на сестре своей Клеопатре, как распорядился их отец. Гирций{36} говорит, что он был puer jam adulta aetate[6], а Лукан называет Клеопатру кровосмесительницей{37} в обращенном к этому царю стихе:

Incestae sceptris cessure sororis[7] —

то ли потому, что она уже вступила в кровосмесительный брак с ним, то ли потому, что после Александрийской войны и смерти Помпея Цезарь выдал Клеопатру за ее младшего брата, которого посадил на трон; отсюда неопровержимо следует, что если ко времени отъезда Цезаря из Египта младший из двух братьев уже достиг брачного возраста, то старший подавно был в состоянии жениться, когда в Египет прибыл Цезарь, раз тот находился там не больше года.

Характер Клеопатры сохраняет у меня сходство со своим прообразом, но облагорожен всеми мыслимыми достоинствами. Она влюблена, но из честолюбия, и вообще способна испытывать сердечную склонность лишь постольку, поскольку это способствует ее возвышению. Хотя посмертно за ней утвердилась репутация женщины сладострастной и падкой до наслаждений, хотя Лукан — вероятно, из ненависти к Цезарю — называет ее meretrix regina[8] {38} и заявляет устами евнуха Потина, правившего Египтом от имени брата ее Птолемея:{39}

Quem non е nobis credit Cleopatra nocentem

O que casta fuit?[9]

Я нахожу, что, если вдуматься в историю, Клеопатра окажется просто холодной честолюбицей, которая пользовалась своей красотой в политических целях, дабы укрепить свое положение. Это становится очевидным, если вспомнить, что историки не приписывают ей иных увлечений, кроме связи с двумя величайшими людьми тогдашнего мира — Цезарем и Антонием, и что после разгрома последнего она пустила в ход все средства, чтобы разжечь в Августе ту же страсть, какую питали к ней его предшественники, чем и доказала, что любила не самого Антония, а его могущество.

Что до слога, то он в этом сочинении более возвышен, а стих, бесспорно, более торжествен, чем в любой другой вещи из написанных мною. Заслуга тут не только моя: я перевел из Лукана все, что, на мой взгляд, подходило для моего сюжета; не постеснявшись обогатить нашу словесность за счет ограбления Лукана, я попытался и в остальном так усвоить его манеру мыслить и выражаться, что на всем привнесенном в пьесу мною самим лежит отпечаток его гения, и оно не совсем недостойно считаться заимствованием у него. Разбирая «Полиевкта», я уже сказал все, что мог, о признаниях Клеопатры Хармионе во втором действии; мне остается лишь добавить несколько слов о рассказах Ахорея, которые всегда признавались несомненной моей удачей. Я не собираюсь оспаривать мнение публики и хочу только привлечь ее внимание вот к какой еще подробности: и тот, кто рассказывает, и те, кто ему внимает, пребывают в спокойном расположении духа, а значит, у них довольно терпения, чтобы договорить и дослушать до конца. Меня упрекали в том, что рассказ в третьем действии, на мой вкус, наиболее удавшийся, обращен к действующему лицу, которому не подобает выслушивать его; но хотя Хармиона всего лишь прислужница Клеопатры,