Читаем без скачивания Пасынок судьбы - Сергей Кусков

Это — нормально!

«Тогда почему ты, Хуан Шимановский, не можешь этого принять и не выпендриваться? Какая муха тебя кусает каждый раз, когда видишь возможность встрять и поиздеваться над кем-то, вывести дебильные законы Системы наружу? Ткнуть людей в вещи, на которые они давно не обращают внимания?

Наверное, потому, что это будет означать смирение, что я — прогнулся, принял уготованную мне судьбу, — ответило мое я. — А я не собираюсь ничего принимать! Не собираюсь — и всё! Буду получать снова и снова, и снова вставать! Пускай я не стану императором, бред это, конечно же, но это не значит, что останусь гнить в этом тухлом болоте!»

Я выберусь! И стану… Не знаю кем, пока рано об этом, но кем-нибудь серьезным и важным, точно! И пошли бы все Толстые куда подальше!

На этой оптимистичной ноте я вылез из ванной, переоделся в чистое и побрел показываться матери на глаза. Та уже пришла с работы и разогревала на кухонной панели ужин.

— Опять? — сухо спросила она, бегло глянув на меня в пол-оборота.

— Снова! — лаконично буркнул я в ответ.

Она продолжила так же сухо, с легким налетом раздражения:

— И?

— Разберусь! — выдавил я и сел. Походя глянул в зеркало. Да, фенотип разукрашен великолепно! Будто скульпторы ваяли!

— Ничего не сломали? — в голосе ни грамма сочувствия. Мать вытащила из панели пирог, развернулась и поставила на стол. На лице ее не дрогнул ни один мускул.

— Сломали бы — не сидел тут! — в том же тоне ответил я.

— Тогда ешь!

Ели мы молча. У нас с матерью какие-то непонятные отношения. Возможно даже, что предыдущий диалог покажется разговором двух идиотов… Но на самом деле она очень любит меня, души не чает. Но пытается воспитать из вашего покорного слуги «достойного человека». Такого, за которого ей потом не будет стыдно. В детстве меня это бесило, я плакал, убегал, кричал в лицо, дескать, ты любишь не меня, а свое отражение во мне…

…А сейчас считаю, что только так и надо. Жизнь — тяжелая штука, и я готов в ней барахтаться только потому, что она своим отношением дала для этого толчок. Нарастила мне каменную шкуру, вложила в руки оружие, силы понять, принять и не утонуть.

Например, сейчас мои сверстники переживают некий возрастной мировоззренческий кризис — им кажется, что вокруг все плохо, никто их не любит, жизнь — дерьмо. Слушают психотропную и мозгодробительную музыку, протестно одеваются, следуют за какими-то модными молодежными движениями, чтобы выглядеть «не как все». Кто-то напивается до поросячьего визга, кто-то глотает НОКС (или экзотические органические наркотики, но это уже кто побогаче). А я вот так не считаю. Ну, про то, что жизнь — не очень хорошая субстанция.

Я считал так лет пять назад, и тоже сильно переживал. Зато сейчас знаю это точно: жизнь — оно самое «оно», и меня стопроцентно никто не любит. Кроме матери. С этим я спокойно живу, не впадая в подростковую депрессию, не пишу грустные стихи и предсмертные записки, не занимаюсь прочей ерундой. Просто жизнь такая, какая есть, и мне в ней надо думать о себе, о завтрашнем дне, а не горевать, как же все серо.

— Что дальше делать собираешься? — нарушила молчание мать. В ее голосе появилась какая-то теплота. Ну, наконец!

— Не знаю. — Я пожал плечами. — Еще не думал.

— Я тебе сколько раз говорила, не реагируй! Бог с ним, с прошлым! Это всё не важно! Главное — чтобы ты выучился и нашел хорошую работу! Забудь про меня!

— Это не из-за того… — я виновато опустил глаза. — Не из-за тебя.

— А из-за чего? — сощурилась она. Ага, так она мне и поверила. Если существует человек, знающий меня лучше, чем я сам, то это — она.

— Из-за глупости. Языка болтливого.

— Ясно!

Мать встала и принялась убирать со стола. Я вздохнул, и в общих фразах начал излагать произошедшее на математике. После моего рассказа она долго стояла, о чем-то думая.

— Ты это так оставишь?

Ой, не нравится мне ее тональность.

— А что я могу, мам? — воскликнул я. — Я один, а их — банда! Причем сынков далеко не последних в этой жизни людей, для которых твоя и моя жизни — ничто!

— Ну, во-первых, зачехлить рога и кулаки! Это — первое! — грубо перебила она.

— Вот, опять то же самое! — я вспылил. — Одни и те же аргументы!

— Я же не виновата, что ты такой дурак, что не слушаешь эти «одни и те же аргументы» и делаешь всё по-своему! А раз дурак — огребай дальше!

Я замолчал. Сейчас спорить бесполезно. В теории, я, действительно, неправ.

— Ты умнее, вот твое оружие! Каждый бьет тем, что у него лучше получается — закон любой войны!

Помнишь, ты готовился в прошлом году к экзамену по военной стратегии? Что ты мне тогда рассказывал? напомнить?

— Ну!

— У нас хороши легкие эсминцы — наш флот в основном из них и состоит. У русских хороши огневые линкоры — пусть попробует вражина подлететь к их орбите! Имперцы делают ставку на истребители — и прекрасно воюют авиацией в космосе! Любая нация одерживает победу только тем оружием, в котором сильна, сынок! Понимаешь? Русские никогда не нападут на врага истребителями, а имперцы — эсминцами! Их мгновенно порвут! Не ты ли, сидя на этом самом месте, мне все это втирал?

А сам лезешь кулаками на кулаки! Ведешься на дешевые провокации! Когда же ты поумнеешь?

Она назидательно помолчала, вытирая руки краем полотенца. А что я мог возразить?

— У Кампоса хороши кулаки, есть собственная шайка — это его оружие. А ты бей так, чтобы оно было бесполезно! Чтобы ни кулаки, ни наличие дружков не могли ему помочь!

— Что, мам? Что можно сделать такого, чтобы его кулаки стали бесполезны? Тебе легко говорить, а когда это свинячье рыло ржет в метре от тебя, отчего-то ничего в голову не лезет!

— Вот я и говорю, дурак ты! — подвела итог мать. — Оттого и не лезет!

Тут я разозлился не на шутку.

— Мам, что бы я ни придумал, какую бы подставу ни сделал, он все равно выкрутится! Его не исключат из школы! А меня они потом вычислят и встретят! Ясно тебе!?

Мама лишь мило улыбнулась и пошла вон из кухни.

— Я тебе уже все сказала. Дальше — сам. Не маленький, голова на плечах есть.

Кстати, сегодня пятница, у тебя тренировка. Не забыл?

Пока я ехал по подземке, в голову лезли разные коварные планы мести, один страшней другого. И так же быстро улетучивались под действием бронебойных аргументов реала. Я пылал от гнева, но гневом нельзя убить. И даже покалечить.

Трагедия заключалась в том, что все мои усилия что-то сделать бесполезны.

Когда меня избили первый раз… (нет, вру, второй, после первого я не успел ничего придумать), я решил мстить им поодиночке. Через преподавательский терминал (в который залез незаконно, за такое отчисляют не разбираясь), узнал кое-что о месте жительства некоторых членов банды. Кое-что выяснил через пацанов на районе и знакомых в самой школе. И встретил их. Троих. Одного за другим. Больше просто не успел. Бил сильно, без жалости, одному свернул челюсть, двое надолго слегли с ЧМТ…

…Закончилось все тем, что меня чуть не убили. И убили бы, если б не тот приступ ярости. Ведь встречая их по одному, я начал представлять угрозу их единству, организации, угрозу авторитету лидера, а для стаи это вопросы жизни и смерти.

Тогда я выжил. Но теперь подонки подготовились. Они знают, что приступ приступу рознь, что я не всемогущ, и меня можно положить, навалившись всеми и сразу. Не играть, как они обычно делают с жертвами, выходя по очереди, по два-три человека, загоняя жертву до полусмерти, забивая постепенно, красиво, с удовольствием, а тупо валить на землю и давить, чтоб не мог пошевелиться.

Да, я могу снова встретить пару-тройку из них. Подкараулить, отправить на продолжительное лечение. Но, во-первых, самого Толстого таким образом я не подстерегу, его охраняют папенькины дуболомы. А остальные — шушера, которая мне, в общем, не сильно мешает. Во-вторых, меня встретят после второго или третьего же контакта, мир слишком мал для того, чтобы мы с Толстым в нем разминулись. И на сей раз меня убьют, убьют окончательно, даже не станут делать инвалидом. И это плохо.

Тренировка прошла вяло. Тело болело и не могло выдавить из себя даже половины обычно возможного. Пацаны смотрели на меня и художества на лице косо, с недоумением. Тренер покрикивал на всех, как обычно, но в целом меня почти не трогал, проявляя сочувствие.

На спарринге он занялся моей персоной лично, проверяя удары. И вроде бы остался доволен, хотя печать легкого сочувствия на лице осталась до конца занятия.

Когда все пошли в душевую, я зашел к нему в каморку.

— Можно?

Тренер кивнул на стул, стоящий в углу, возле стола, а сам сел на микроскопический диван напротив. Диван, стол, на котором покоился ржавый электрочайник, и стул — это всё, что помещалось в маленькой комнатушке. Ну, еще шкаф, на котором были водружены все четыре кубка, которые выигрывала наша спортивная школа в различных состязаниях в прошлом. Не много, но в масштабах планеты и не мало. Я сел.