Читаем без скачивания Время перемен. Предмет и позиция исследователя (сборник) - Юрий Левада

(Был и другой узел противоречий в «Новом мире» – западники и «деревенщики», неопочвенники. Юрий Григорьевич, судя по всему, был далек от последних. Да и не было это все же главным.)

Роль «Нового мира» и близких к нему явлений (например, в российском и грузинском кинематографе тех лет) была огромной – в пробуждении интеллекта и гражданственности целого поколения, в воспитании людей, которые искали альтернативы тупику, в котором оказалось общество. Но сама позиция последовательной не могла быть, и при любом варианте развития событий в стране, который только можно вообразить, она, как мне кажется, была бы взорвана.

И наш, и чехословацкий (1968), и прочий опыт показал невозможность придать человеческое лицо принципиально бесчеловечной системе. (И дело здесь не в репрессиях и массовом терроре, которых могло быть больше или меньше, дело в безоговорочном подчинении человека-«винтика» – якобы ради его же блага – государственной машине.) Но никакой другой позиции тогдашняя, скажем так, «протодиссидентская» интеллигенция не имела не только в «Новом мире», но и в среде осторожных тогда экономистов-«рыночников», и в группках коммунистических романтиков (мечтавших о возвращении к досталинским порядкам, идеям Н. Бухарина и пр.).

Отсюда – сочетание восторга и растерянности, с которыми наша интеллигенция, в большой мере «Новым миром» воспитанная, восприняла горбачевскую перестройку. С одной стороны, как будто именно то, чего так долго ждали, попытка сделать режим более гуманным; «рабство, падшее по манию царя». С другой стороны, постоянный страх, что завтра все кончится, так как только от благоволения «царя» все и зависит. Ни своей роли, ни своей позиции у демократической (по тогдашним настроениям) интеллигентной публики не было. Она надеялась на Горбачева, прикрывала его, старалась не дышать на него, боялась внутрипартийных твердолобых.

…В 1988 г. в кругу близких тогда людей вынашивался план издания «нормального» журнала в поддержку демократических перемен (один из вариантов названия – «Трибуна перестройки»). Замысел был довольно скромным: собрать вместе тогдашних «забойщиков» обновления, расширять рамки гласности, публиковать архивные документы и т. д. В русле этой инициативы мне нужно было заручиться поддержкой тогдашних «звезд» публицистики. Никто, как помнится, не отказывался, хотя некоторые колебались и выясняли, будет ли затея одобрена «сверху». Юрий Григорьевич согласился поддержать, не раздумывая, сказав при этом: «Журнал – хорошо, а газета была бы лучше, особенно ежедневная…» Должно быть, он хотел возобновить добрую, восходящую к началу XX в. (вовсе не только к радикальной российской социал-демократии) традицию политической газеты как организатора.

Из журнальной затеи ничего не вышло, она утонула в попытках осторожных согласований. В следующем году «все» журналы стали «борцами за перестройку», затея утратила смысл. (Да если бы и удалось ее реализовать – провала было не избежать, это определялось и характером среды, и характером тогдашних либеральных активистов.) Возможна ли была газета? Серьезная, большая, влиятельная – какую, видимо, и имел в виду Юрий Григорьевич? Но такая газета должна быть выразителем и организатором серьезного и самостоятельного направления. Его-то и не было, мешало его появлению и то, что перестройка была официально устроенной, и то, что демократические настроения никто и не пытался организовать. Трагическая беда нашей демократии последних лет (да и более давних лет тоже) – неспособность сплотиться, стать влиятельной силой.

Кстати, тогда, на заре «гласности», экономическая составляющая прессы как будто не была заметна. Все издавалось за государственный счет, что и было само собой разумеющимся: никаких других источников средств не существовало. Государственный контроль был, но слабел, особенно после отмены цензуры. Сегодня о такой ситуации часто можно жалеть, прежде всего потому, что въелось в сознание и практику фальшивое представление, будто государственное принадлежит власть имущим чиновникам и должно ими контролироваться, а свободное, независимое – это негосударственное, коммерческое, частное. Но государство не должно принадлежать чиновникам. Государство – это граждане, налогоплательщики, избиратели всех направлений. А значит, свою долю госбюджетной поддержки вправе получать все законные средства печати, каналы, программы – и оставаться свободными в своих взглядах.

Через несколько лет, в 1993-м (в первой его половине, смутной, но еще не кровавой) появилась газета «Демократическая Россия», одним из руководителей которой был Юрий Григорьевич. Была она демократической и критической по направлению, небольшой, сравнительно малозаметной и существовала недолго (кажется, меньше года). Видимо, кончились деньги, но более важным было отсутствие серьезной политической поддержки.

Как мне кажется, Юрий Григорьевич в смутные годы наших перемен и катаклизмов остался как бы человеком «из другого поколенья», с другими нравственными критериями и ожиданиями. «Стойкие» шестидесятники не нашли своего места в 90-х примерно так же, как не нашли его вернувшиеся из ссылки декабристы или народовольцы, освобожденные из Шлиссельбурга в 1905-м. Убедить себя в том, что экономические обвалы при авторитарно-анархическом царствовании когда-нибудь приведут к спасению общества, он не мог. Пользоваться «коммерческими» выгодами (гранты, поездки) – не умел. Не годилась для него и модная позиция критического самолюбования («что я говорил…»).

Несколько лет назад мне случилось спорить с ним публично. После президентских выборов 1996 г., когда приходилось, зажав нос, выбирать между плохим и худшим (или привычным и непривычным злом), Юрий Григорьевич напечатал в «Новом времени» восторженную заметку о тех, кто голосовал против обоих[514]. Ему казалось, что эти 3 % (то есть около 3 миллионов российских избирателей) – те самые твердые, смелые, чистые люди, на которых могут опереться надежды отечественной демократии. К сожалению, Юрий Григорьевич ошибался. У нас тогда были опросные данные с характеристиками различных групп избирателей, и получалось, что голосовавшие «против всех» – это либо аполитичные люди, либо сторонники национал-патриотов, Жириновского, от идеалов демократии весьма далекие. Мою реплику с такими замечаниями опубликовали в журнале. Как воспринял ее Юрий Григорьевич, я не знаю…

«Я считал, что было бы неестественно вести себя как-то иначе» (интервью Д.Н. Шалина с Ю.А.Левадой и Е.С.Петренко)

Шалин: Сегодня у нас восьмое февраля 1990 года, я разговариваю с Юрием Левадой и Еленой Петренко[515], которые работают сейчас… как называется ваш институт?

Левада: Всесоюзный центр изучения общественного мнения.

Шалин: Прекрасно. Как вам казалось, в 60 – 70-е годы, особенно когда вы были официально в опале, была у вас возможность говорить то, что вы думаете?

Левада: Вы знаете, мне кажется, существуют преувеличенные представления по этому поводу, в частности насчет меня. Возможно, я вас в чем-то разочарую, но я могу сказать только то, что могу сказать. Никаких особенных внутренних переживаний я не испытывал. Внешнюю канву этих событий вы знаете. В 69 – 70-м была попытка расправиться с социологией. Предлогом была одна моя книжка, я думаю – только предлогом. Сама книжка особого значения не имела и не имеет, я так всегда думал. Ну а в результате всех тех событий было тогда новое руководство социологией, работать с ним было заранее невозможно. И когда я узнал, что придет Руткевич, я понял, что надо уходить – мне и всем людям, которые со мной работали. Пришлось уйти мне первому, но была подготовлена договоренность о том, кто куда уйдет, и практически все ушли.

Шалин: Но вы это сделали еще до того, как на вас нажали, вы сами ушли.

Левада: Видите ли, когда я сказал… ну, это уже детали не очень важные… на меня не было прямого нажима, чтобы я ушел. Я проявил вроде бы инициативу сам, но, когда я сказал Руткевичу, что я собираюсь уйти и вовсе не собираюсь с ним здесь устраивать споры, он улыбнулся своей кривой улыбочкой (есть у него такая бесподобная) и сказал: «А я об этом давно договорился с [П.Н.] Федосеевым». Я не стал говорить о том, почему он мне сразу об этом не сказал. Ну, не важно. Он во всех отношениях нехороший человек и… все делал как-то не прямо… Но это неинтересно, меня это совершенно не волновало. Единственная проблема, которая меня действительно волновала, и мне к этому пришлось адаптироваться некоторое время, состояла в том, что я имел очень хороший коллектив людей, с которыми любил работать, и представить себе, что я должен с ними расстаться, мне было очень больно. На первых порах, когда я уходил (а я договорился уйти в ЦЭМИ), я договорился с начальством о том, что они возьмут всех. Я выговорил у [Н.П.] Федоренко десять мест, причем при очень активной, превосходной помощи Арона Каценеленбогена. Но потом оказалось, что это было невозможно по вине и из-за вмешательства начальства. Они взяли на работу только меня, без какой-либо компании. Когда-то обещали одного сотрудника, я пытался взять Леву, конечно.